И Ласточкин остановился, оглянулся, словно ударил Лешу быстрым взглядом крохотных глаз.

— А кого ты ждал?

— Рыбака, — через весь зал ответил Леша.

— Хоть и молодой, а чудной ты, парень, — буркнул Ласточкин, сдаваясь, сел на край скамьи и положил рядом изрядно заношенный портфель. — Иди сюда. Что тебе? Давай.

«Что им надо всем? — горько подумал он про себя. — Уж я ли не стараюсь?»

Вот он и кабинет свой сделал без приемной, без секретарши, дверь открывалась прямо в зал, где обычно сходились рыбаки и служащие, рабочие рыбных цехов в разгар путины. И штаб путины размещался в двух комнатах, примыкающих к этому простому залу, чуть похожему на сарай, но зато теплому и вместительному. И министр, бывало, приезжал на путину, останавливался только в кабинете Ласточкина, потому что под рукой было место, где можно было собрать народ с кораблей.

Всегда здесь шумели, в этом зале, курили, мешали работать. Новости с моря, споры о погоде, жалобы, указания сверху — все это тут сталкивалось в пеструю, бессонную, бестолковую и отважную рыбацкую единственно любимую жизнь.

Она всегда была рядом.

«Сам приучил. Теперь от этого никуда не денешься. Первый час ночи… А я сиди и слушай».

— Так что у тебя? — переспросил Ласточкин, когда Леша приблизился.

— Я сегодня в море тридцать тонн рыбы вывалил, — неторопливо, как мог, слово за словом обронил Леша.

— Тридцать? — Ласточкин пробуравил его живыми глазками из-под спутанных седых бровей. — А не врешь?

— На глаз мерил. — Леша снисходительно пожал острым плечом. — Может, и больше.

Ласточкину этот жест не понравился, он положил тяжелую руку на плечо Леши и попросил по-свойски:

— Не дури, парень. Иди-ка ты домой спать.

Только что в этом зале рыбаки бурно требовали, чтобы рыбу брали у них чуть ли не из сетей, на месте лова, в море. Чтобы Ласточкин присылал за рыбой посуду. И после собрания многие старые знакомцы набились в кабинет, долго еще орали и спорили об этих самых приемных базах или плавучих рыбницах, как их назвать, пропади они пропадом. Будто столько ловили рыбаки, что им трюмов собственных сейнеров не хватало. Совсем забарились! Так и ушли ни с чем, а вот этот паренек всех переждал.

— Спать я мог бы давно уйти, Григорий Ефимович!

— Что ты мне все Григорий Ефимович да Григорий Ефимович, будто я тебе родственник! — закричал Ласточкин. — Я тебя первый раз вижу. Ты кто такой?

— Бригадир. С «Ветерка».

— Вот как?! — не поверил Ласточкин и опять пригляделся к Леше. — Я в твои годы на дубах бычков таскал. У весла сидел, парень! А весла!.. Что за весла были! Как у Магеллана. Шесть метров длиной. А ты, значит, бригадир?

Он и горевал и удивлялся, а по толстому, набрякшему нездоровой багровостью лицу его текла этакая недобрая, с издевочкой, улыбка.

Леша почувствовал, как до боли сдавились и, наверно, побелели губы. Именно в такие минуты Дуся ласково говорила ему: «Остынь, Лешка!» Вероятно, гнев его сейчас выглядел предательски мальчишеским и поэтому смешным.

— Где ж ты рыбу поймал? — спросил Ласточкин.

— У Серых скал.

— И в море?

— В море, мятую, бросили погибать. Трюм забили, а в сетях еще рыба, а девать некуда. Ни баржи, ни того самого дуба, хотя бы и с веслами, на котором вы плавали. Я вас как рыбака хочу спросить: дело это?

Он опять вертел в руках папироску, и Ласточкин вынул спички и кинул на портфель.

— Кури. Ну, а если завтра ты не поймаешь? Я не стану за тобой посуду по морю гонять, щенок! Не буду ждать, гулять вокруг тебя, жечь казенные денежки. Хочешь, чтобы государство за тобой с ладошкой бегало?

— А если поймаю? — спросил Леша, бледнея.

— На берег привези. У меня машина — суну тебе в трюм рыбосос, быстро выкачаю, не задержу. Беги снова в море, лови еще. Или тебе к берегу ходить не хочется? Обслужи тебя в море, чтобы ты лежал на боку? Видно, лень вперед тебя родилась, парень.

— На берегу у меня жена, — ответил Леша. — На берег мне всегда радостно лишний разок сойти. Но ведь рыба-то не ждет.

— В путину надо работать двадцать пять часов! — что есть сил крикнул Ласточкин.

— В сутках-то — двадцать четыре, — отрезал Леша.

— А вы вставайте на час раньше!

— И что это такое, — с надменной усмешкой сказал Леша, — как постарше человек, так — кричать. Будто разговаривать разучились!

— Разве я кричал? — спросил Ласточкин. — Ты брось эти штуки. Брось! Не нервничай! Садись на мое место и действуй, вот тогда видно будет. А я поеду рыбу ловить. С охотой.

Он постучал себя большой пятерней по гулкой груди, а Леша, улыбаясь, покачал белобрысой головой:

— Нет, Григорий Ефимович, я вам своего места не уступлю. Честное слово.

— Занятная же ты личность, бригадир с «Ветерка», — задумчиво протянул Ласточкин. — Ты думаешь, это просто — трестом управлять? Причалы, механизмы, рыбные цеха на берегу, а берег-то на сотни километров, заводы, бумаги… Вы ловите рыбу, а я ее — соли, копти, храни, вывози.

— Не вы один…

— Я один! — перебил Ласточкин. — Вас-то много, а я один! И еще — «не кричи», дьявол ты разэдакий! Да мне некогда с тобой разговаривать, а кричу я быстро и понятно. Пока!

На улице моросило. Под узким козырьком подъезда захрустел чей-то дождевик, быстрая тень мелькнула и скрылась за афишной тумбой. Ласточкин окликнул грозно:

— Кто?

И покосился на фонарь, забрызганный дождевыми каплями, точно вынутый из воды. Тень выглянула и остановилась у щита с мокрым объявлением о состоявшемся уже собрании рыбаков.

— Дуся это, — прозвучал знакомый девичий голос.

— А тебе чего здесь надо?

— Ничего. Просто жду.

— Не меня, конечно, — грустно пошутил Ласточкин. Он оглянулся на дверь и шагнул в лужу здоровенным резиновым сапогом. И так пошел в шумную сырую темноту, прямо по лужам.

А Дуся, увидев того, кого она ждала, побежала, прижалась, накрыла его краем своего плаща и прошептала:

— Ты с ним о квартире говорил, Лешка?

— Нет.

— А я думала — о квартире. Опять нет. О чем же? Рассказывай, чего ты у него добился?

— Ничего.

— А чего просил?

— Это совсем не важно.

— А какое у него было выражение лица?

— Выражения лица у него не было. Все выражение у него жиром заплыло.

— Какой ты злой!

— Хочешь, отучусь?

— Нет, не надо. Сначала добейся квартиры. Злись сильней!

— Р-р-р, — притворно зарычал Леша в самое лицо ей и вдруг осекся, почти задохнувшсь от радости, что лицо ее с двумя родинками на щеке, из-за которых он говорил: «Ты у меня не потеряешься», что глаза ее, что губы ее были так близко.

— Фу, Леша, — сказала она, — нельзя так целоваться. Лампочки, висевшие на тонких проводах поперек мокрой улицы, опрокидывали навзничь городские акации. Мелкая их листва липла к сапогам, трепетала в лужах.

— Куда мы идем? — спросил Леша.

— Хочу посидеть с тобой у моря, как другие. Они сидят вечерами, когда ты плаваешь.

— Дождь. Не боишься?

— Я пошутила, — сказала Дуся. — Смотри.

Он не разобрал, что она держала в руке.

— Что это?

— Ключ.

— Откуда?

— Сестра уехала. В командировку. У нас есть своя комната! Идем.

— Через бульвар? — быстро спросил он. — Напрямик?

Они подошли к бульвару, разбитому на послевоенных пустырях. Сами горожане сажали здесь деревья и цветы и любили гулять среди не очень щедрой, но все же ласковой и веселой их пестроты. Ветры, несдержанные, хлесткие и холодные, быстро задували цветочные клумбы, как костры, и они, бывало, лишь грустно тлели, не разгоревшись.

В траве самого большого газона плохо пряталась сквозная тропа.

— Напрямик нельзя, — сказала Дуся.

— Не мы первые.

— Сейчас милиционер засвистит.

— Он спрятался от дождя. И потом, почему здесь люди протоптали тропку? Здесь удобнее. Значит, и надо узаконить ее и посыпать песком.

— Всюду свой порядок, — смеясь возразила Дуся. — Ах, Лешка, Лешка! Ты анархист!