Первый раз человек катил в такси, поговорить хотелось.

«Волга» коротко взвизгнула тормозами, замерла под кустом уличной сирени, растущим из крохотного кружка в асфальте у самого края тротуара, и шофер не поворачиваясь неумолимо сказал шершавым голосом:

— Каждый платит полностью со счетчика. Всю цифру. Хотите — сидите. Не хотите — выходите.

— Хотим, — торопливо согласился Кеша и махнул вперед своей веточкой сирени.

Машина дернулась, крякнув от досады на остановку, и покатилась довольно резво. Конечно, шофер жулик, но если бы ехал в ней кто-то один, пришлось бы ему сполна платить? Не придерешься. А не хотите — выходите. И в конце концов, что значит мелкий расход для домовладельца? Не привык еще, зверь лесной. Надо привыкать.

Кеша обнимал чемодан, нюхал сирень и пытался рассмотреть пролетающие за стеклами дома, полузакрытые деревьями, потому что деревьев было много, а дома покуда не поднимались выше их. Зажглись уличные фонари, вспыхнули окна, и город начал расти и вырос, а деревья стали маленькими. Ему это немного в диковинку было — он привык к соснам и лиственницам, всегда шумевшим над крышей, над головой. А тут дома над деревьями.

На площади, где он вылез, был сквер из совсем игрушечных деревьев, обступивших большой фонтан. Водяные струи его взвивались выше стриженных под шары зеленых деревьев-малюток и с шумом падали, рассыпая брызги через края круглой мраморной чаши.

За фонтаном желтело и светилось внушительное здание театра — это было легко угадать по щитам с афишами, прислоненным к бессчетным колоннам. На широких ступенях Кеша остановил тоненькую театралку с целой башней из витков косы на голове и такую разодетую, что у него в глазах зарябило: и кружева, и бусы… Нет, рискованный город! Как на праздник попал он из своей глухомани.

— Простите… Вы это… не знаете, где тут такая улица… Тринадцати тополей?

— Направо, за углом, — быстро сказала девушка. Она торопилась.

— Так близко? — удивился Кеша.

— Вон там, куда завернул трамвай. За углом, — повторила девушка, оглядела его фигуру с черным пальто на плече, в суконной кепке и сапогах, чуждую для апреля и Ташкента, и побежала.

— Постойте.

Кеша протянул ей свою ветку сирени.

— Мне не надо.

— Ловите.

Говорят, из леса выходят угрюмцы. А этот Кеша с улыбкой жил.

На воротах висел пудовый, вероятно еще теткин, замок. Дом скрывался за глиняным забором и зеленью, вихрами лезущей через забор прямо в глаза. От нее по-ночному крепко пахло. Дворик, видимо, был густо засажен всякой всячиной, уже цветущей вовсю.

У ворот, ныряя под мостик, бежал суетливый ручей. Словно бы для проверки голоса, вода натыкалась у моста на большой камень и булькала, а дальше ворчала в узком горле трубы, исчезающей под асфальтом: по ней ручей перебирался на другую сторону улицы.

Что же делать, однако? Кеша туда-сюда прогулялся у глинобитного забора. И дом есть, и ночевать негде. Из распахнутого окна невдалеке странно звучала незнакомая мелодия, будто бы на одной толстой струне. Незнакомые люди жили вокруг… А все же он — хозяин!

Кеша ступил сапогом в ручей, взялся за камень и дернул на себя. Камень, казалось лежавший здесь от века, неожиданно легко перевалился, и Кеша чуть не упал, ступил в ручей второй ногой и вытолкал камень к забору. Вода побежала тише.

Теперь, с камня, можно было заглянуть во двор.

Кеша стоял, положив локти на забор, и разглядывал свои владения, озаренные из окон соседнего двухэтажного дома. Маленький сад, маленький дом в его глубине. Вот он, твой особняк, домовладелец… В темном, слепом окне, обращенном к Кеше, плавало отражение уличного фонаря.

Ну ладно, если закрыты ворота, можно попасть к себе через забор. Кеша поставил на него чемодан, положил пальто, подпрыгнул и подтянулся на руках.

— Куда лезешь? Эй! — раздалось тут же из открытых балконных дверей соседнего людского обиталища.

Властно держась за подтяжки, там стоял тяжелый мужчина. Из-за его плеча высунулась женская голова.

— Это чужой дом! Люди!

Голос у нее был пронзительный, и люди не замедлили появиться едва ли не во всех окнах — от старух до детей.

— Это мой дом, — успокоил Кеша, спрыгивая во двор.

— Наследник приехал? — зычно рыкнул мужчина с балкона.

— Ну! — ответил Кеша, приближаясь к крыльцу.

На дверях домика болталась бирка с сургучной печатью — хрупкий, но властный знак закона и неприкосновенности.

Кеша поставил чемодан на крыльцо, бросил на него пальто. И сел сам. Женщина с балкона удивилась:

— Племянник Галины-ханум?

— Ну!

С другого балкона, облокотившись на перила, смотрел крепкий парень в белой майке. Он засмеялся и сказал:

— Заходи ночевать!

— Правда зовешь?

— Почему — не правда? Давай!

Утром бросился ему в глаза большой самодельный плакат со словами: «Люби свое тело! Адольф Спивак». Вчера глаза слипались, как у ребенка, от обилия впечатлений или с непривычки, потому что самолет обогнал время. На Шилке в ту пору, когда он зашел к Алимджану, была уже глубокая ночь.

А когда Кеша проснулся, уже и здешняя ночь кончилась, и Алимджан делал зарядку. Это была зарядка — не оторвешься! Он поднимал гири, растягивал пружины с деревянными ручками, громко дышал, насыщаясь воздухом до пупка. И красив он был, конечно. Атлет в трусиках! Тугой живот его надувался, грудь вздымалась, ноздри трепетали. Выдыхал он, складываясь пополам, разевая рот как на медицинском осмотре и мотая безвольными руками над гирями и гантелями, разложенными у ног, как товар на базаре. И все это под музыку! Крутились диски на маленьком настольном магнитофоне, менялись мелодии…

— Вот хорошая песня! — сказал Кеша, пряча зевок. — А!

Он лежал у раскрытого окна и мечтательно слушал плавные голоса, прикрывшись простыней по грудь и закинув руки под голову, где вместо подушки лежало комом его пальто.

— Как она называется? — спросил он, повернувшись на бок.

Алимджан не ответил, набирая воздух в развернутую грудь.

Кеша присел на раскладушке, выглянул в окно. По листьям деревьев скользили капли. И срывались. А утреннее небо лучилось, как голубое стекло.

— Эй! Разве ночью дождик шел? — серьезно удивился Кеша, щурясь.

Алимджан опять не ответил, не то пританцовывая, не то шагая под полечку или под марш. Наплясавшись, он ткнул пальцем кнопку магнитофона и рухнул на диван, лицом вверх. Вся стена над диваном была увешана флажками и дипломами: «За первое место». Они окружали этот самый плакат, на котором Адольф Спивак призывал любить свое тело.

— А это какой такой Адольф?

Алимджан дышал, закидывая ноги за голову. Наконец прогудел самое длинное «х-а-а-а-а» и сказал:

— Песня называется «Когда я счастлив». Дождя не было. Спивак — врач нашей команды. Что еще вас интересует, дорогой гость?

— А листья-то мокрые. Почему?

— Я полил, пока вы дрыхли. Свежий воздух и глубокое дыхание способствует форсированному обмену веществ.

Кеша засмеялся и как бы подбил цитату:

— Адольф Спивак!

— Умные молчат и действуют, а лентяи болтают, теряя свое здоровье.

— Адольф Спивак!

— А ну, потри!

Алимджан перевернулся на живот.

— Сейчас.

Кеша вскочил, сунул ноги в сапоги и, вышмыгнув из комнаты в своих длинных, болтающихся трусах, загромыхал по коридору. Когда он вернулся, Алимджан уже завязывал галстук перед зеркалом, и наяринский лесничий еще откровенней залюбовался им: белая рубашка, узкий пиджак.

— Какой ты метатель молота? Артист!

— Я учусь в педагогическом, — сказал Алимджан.

— А с чего живешь?

— Стипендия… Мама и сестренка в колхозе…

— Сестренка? — оживился Кеша. — Сколько лет?

Алимджан дал гостю подзатыльник.

— До кишлака двести километров.

И скользнул глазами по несуразным сапогам, которые присел натянуть Кеша, наматывая на ноги портянки и говоря:

— Продам дом — куплю пиджак, такой же, как у тебя. Одевай свое тело!