— Соня, пожалуйста, без скандала… Меер нечаянно это сделал… И не надо кричать: здесь не сумасшедший дом…

Меер прячется за жену. В эту минуту он напоминает воробья у подножия памятника.

Три дня я ничего не делаю. Соня лечит мой глаз примочками, хотя оцарапанное веко и без того заживает.

Пользуюсь полной свободой и могу выходить на улицу; но в моем сознании живет нанесенная мне обида, и чувство неприязни к Бершадоким не оставляет меня.

— Если бы не вы, — говорю я Соне перед тем, как спать, — я бы ушел отсюда…

— Куда?

— В карантин. Вот куда…

— Что же ты там стал бы делать?

— Разгружал бы фрукты… Там много детей занимаются этим делом. Им за это деньги платят и хозяев у них нет.

Соня поражена и вглядывается в меня расширенными глазами.

— Шимеле, откуда у тебя такие мысли? И когда ты успел все это узнать?..

— О, я уже сколько раз там был!.. Как отпустите меня погулять, так я сейчас же бегу к морю… Мне там очень нравится: пароходов много, барж, лодок… А людей еще больше… Оттуда можно даже в Америку попасть.

— Глупости говоришь ты, — перебивает меня Соня, — в порту одни только босяки, дешовки и пьяницы… Тебя там убить могут… Ах, какой ты глупый мальчик!.. Вот уж я не думала!.. Зима на дворе, а ты уходить хочешь… Спи лучше. Завтра пойду с тобою и куплю тебе теплое пальтишко и шапку. Я уже говорила Бершадским, и они деньга дали. Спи!

Укрываюсь байковым платком, прижимаюсь спиной к печи, вспоминаю все обиды, нанесенные мне хозяевами, глажу раненое веко и беззвучно плачу.

Однажды, в одну из суббот, в свободный час выхожу на нашу Тираспольскую улицу. Мороз, тишина и далекое низкое солнце. Снег сухой, скрипучий и белее сахара. На мне длинное ватное пальто, купленное Соней на рост, а на голове круглая шапка из поддельной серой мерлушки.

Соня говорит, что эта шапочка очень подходит к моим черным кудрям.

Выхожу из ворот и вижу хромого мальчика на костылях, катающегося на одном деревянном коньке; другая нога у него согнута пополам.

Катается он очень ловко: разбежится, взмахнет костылями и на одной ноге проделывает несколько фигур.

Хромой конькобежец меня заинтересовывает. Подхожу ближе. В это время у мальчика развязывается конек.

Тогда он прислоняется к стене, повисает на костылях и силится закрепить развязавшуюся бечевочку.

Вижу, что хромому трудно приходится, и говорю ему:

— Дай я тебе помогу…

— Помоги, если не шутишь.

И наше знакомство начинается.

Узнаю, что его зовут Петя, что живет он рядом в большом подвале, где помещается столярная мастерская его отца. Отец у него украинец, а мать русская. Узнаю также, что из пяти братьев и сестер он самый старший, хотя ему всего десять лет.

— У меня еще один конек есть… Хочешь покататься? Я сейчас вынесу, хочешь? — предлагает мне Петя и с помощью костылей скачет к себе в подвал.

Я остаюсь ждать его. Он мне нравится. Лицо у него маленькое, заостренное у подбородка и печальное, а глаза лучистые, цвета весеннего неба.

Впоследствии я узнаю от самого Пети, что у него нет товарищей: он боится сверстников. Мальчишки обижают его, отнимают костыли и относят их подальше, а когда он скачет на одной ноге к своим костылям, ребята бьют в ладоши и улюлюкают.

— У меня коньки настоящие… Я их сам делаю… И железка вставлена для скользкости… Видишь? — говорит Петя, возвращаясь ко мне.

Мой новый товарищ хоть и хромой, но катается лучше меня.

Скользим мы. по снегу в золотисто-снежное утро, смеемся, когда я падаю на мягкую зимнюю панель, и скачем вперед.

Вдруг Петя останавливается и шепчет в испуге: — Бежим назад… Вон они…

— Кто?

— Булочники…

Из дома, где помещается булочная Амбатьелло, выбегает суча мальчишек. По их смеющимся рожам и ужимкам чувствую, что без стычки дело не обойдется.

Правда, — ребята маленькие, но их четверо, а один из них ростом повыше меня и, судя по его ухваткам, драчун несомненный.

— Цапля-капля, стук-стук-стук… — хором приветствуют они Петю, смело наступая на него.

Хромой жмется к стене и всеми пальцами впивается в костыли.

Начинаю caM трусить, хочу задать стрекача, но стыдно перед беспомощным Петей.

— Вы чего? — кричу я, когда мальчишки ближе подходят к нам.

— А ты чего? — голосисто спрашивает один из них.

— Я ничего.

— И мы ничего…

— Поднеси ему, Васька, тютю… Чего смотришь?.. Он «из наших»…

Это говорит водитель шайки, самый большой. А Васька, румянощекий, курносый и сероглазый, не задумываясь, подскакивает ко мне и одновременно по-одесски — ударяет меня кулаком в грудь и ногой по моим ногам. От неожиданности теряю равновесие и сваливаюсь.

Мое падение сопровождается громким смехом детворы. Стыд и злоба поднимают меня. Вырываю у Петьки костыль и бросаюсь к мальчишкам, но те разбегаются и уже издали грозят мне. А старший кричит на прощанье:

— Погоди, черномазый, наскочишь на мои кулаки!

Мы с Петей торжествуем.

— Идем к нам… Ты будешь моим товарищем… Хорошо? У меня книжки с картинками, верстак с инструментами… Пойдешь?.. Да?..

Голубые глаза Пети светятся такой ласковой добротой, а голос звучит так просительно, что не могу отказать и следую за ним.

По дороге спрашиваю у Пети:

— Давно у тебя с ногой?

— Давно… Я еще маленький был, когда с лестницы свалился… Батя говорит, что ее могут выпрямить…

— Кто может?

— Такие доктора имеются… В Питере живут. Вот как батя получит большой заказ, заработает много денег, мы с ним покатим в Питер, а оттуда я вернусь как все, без костылей…

Мы по каменной лестнице спускаемся в подвал. Над входом читаю вывеску, написанную печатными буквами углем: «Ось де столяр Тарасевич живет»

Помещение большое, но оно ниже улицы, и когда проходят люди, мы видим только ноги. При входе в подвал в нос проникает смешанный запах сырости, клея, русских щей и свежих сосновых стружек.

Меня окружают белоголовые ребятишки, с любопытством рассматривающие меня.

— Ты кто?

— Ты для чего сюда пришел?..

Петя бесцеремонно отгоняет мелюзгу и ведет меня «к себе».

Это «к себе» представляет собою небольшой угол за печкой, где в строгом порядке находятся детские столярные инструменты, книжки с картинками, тетради, карандаши и ажурные полочки, выпиленные самим Петей.

Мать моего нового приятеля — блондинка среднего роста, с добрым, симпатичным лицом и приятным голосом. Она — русская из Ярославской губернии. Меня она тотчас же узнает: видит меня чуть ли не ежедневно, как проходит мимо лавки Бершадских.

Сам Тарасевич немного пугает меня: он похож на медведя, поднявшегося на задние лапы; а лицом напоминает запорожца с темнорусыми усами, висящими ниже подбородка. Но он только с виду кажется страшным, а когда заговорит и смешливые огоньки зажгутся в карих глазах, — перестаешь его бояться.

Родители Пети обходятся со мною ласково. Они, видимо, рады, что у их первенца нашелся товарищ.

— Батя, мы с этим мальчиком дружить будем… Он хороший, защищает меня, — говорит Петя.

— Добре, добре, хлопчики, — соглашается отец.

— Как тебя зовут? — обращается ко мне мать.

— Шим… Нет, просто Сеня, — отвечаю я, немного смущенный тем, что не сразу назвал себя по-русски.

— Идем к себе, — настойчиво приглашает меня Петя.

За нами вдогонку по чисто вымытому полу быстро ползет малыш с закатанной до затылка рубашонкой. Мальчишка беспричинно смеется, показывая два молочных зуба.

Отныне у меня есть дом, куда могу приходить, когда мне вздумается. Ко мне здесь относятся хорошо, а малыши уважают меня за силу и за вранье: я часто рассказываю им небылицы, мною самим выдуманные.

Жизнь Тарасевичей мне понятна и близка. Понимаю, что бедность заставляет их жить в подвале и пить чай вприкуску. Но эта бедность освещена всеобщей мечтой о «большом заказе». И вот когда будет получен заказ и когда Тарасевич заработает много денег, тогда жизнь изменится: снимут светлое, сухое помещение, наймут подмастерьев и каждый день станут есть мясо. Откуда явится заказ — никто не знает, но вся семья верит в это чудесное завтра, и в ожидании лучшего они бодро переносят нужду, весело «жартуют» над постными щами и над «братской могилой», как называет свой подвал сам Тарасевич.