Предвечернее небо обнимает город, и деревья темнеют. Вдруг у чугунной решетки напротив магазина замечаю мальчика, моего сегодняшнего спутника.

«Неужели он весь день стоит и ждет меня?» Эта мысль обжигает меня, и чувство жалости и боли присасывается к сердцу. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я обращаюсь к Соне:

— Вы видите вон того мальчика? Он ждет меня. Весь день ждет… Ему нужны две копейки: у него сестра умирает…

— Да что ты говоришь?.. Погоди, я сейчас…

Она вбегает в лавку, мигом возвращается и сует мне в руку двугривенный.

— На, отдай ему…

Перебегаю дорогу и подхожу к мальчику.

— Ты все время здесь?

— Да, — тихо шевелит он бескровными губами.

— Возьми и лети домой…

Он протягивает руку. Кладу ему на ладонь двугривенный.

Мальчик не благодарит, но на его густых черных ресницах поблескивают крупные прозрачные капли слез.

— Пожалуйте к нам, господа! Получены свежие брюссельские кружева… Самые модные товары у нас найдете… Пожалуйста, заходите — уйти не захотите… Прошивки, вышивки… ленты, пуговицы, подвязки из Парижа… Венские шики… Пожалуйте.

Так я кричу в предвечерние и утренние часы, стоя у лавки. Мой крик похож на лай маленькой, но очень интересной собачонки. Все проходящие обращают на меня внимание. Одет я в желтую косоворотку и широкие шаровары, впущенные в русские сапожки с лакированными голенищами. Черные кольца кудрей падают мне на глаза и уши. Мой звонкий, чистый альт серебром рассыпается по всему проспекту.

Через некоторое время становлюсь «знаменитостью».

Покупательницы вступают со мною в разговор, а конкуренты-соседи лопаются от зависти.

— Откуда они вырыли этого чертенка?.. Везет Бершадcким, чтоб их ангел смерти посетил…

А Соня, сама прошедшая эту школу, учит меня и ежедневно обогащает мой зазывательный лексикон новыми словами.

— Когда ты говоришь о кружевах, прибавь слово «испанские», — поучает она и пальцами взбивает мои кудри.

Постепенно впрягаюсь в новую жизнь. Трудовые обязанности мои с каждым днем множатся, и получается так, что кроме субботы у меня нет ни одного свободного часа.

А мне хочется жить, и я с завистью гляжу на свободных сверстников, бегающих по скверу и не знающих «хозяев». Временами меня мучает желание уйти отсюда куда-нибудь, где живут другие люди, ворваться в гущу подростков, принять участие в их играх, в их затеях; но разве можно об этом мечтать, когда сама Соня будит меня чуть свет…

Я сплю с нею рядам на двух досках, положенных на козлах возле печи. Соне ничего не стоит протянуть руку и растормошить меня.

Но я на нее не сержусь. Понимаю, что она будит меня для того, чтобы мне не доставалось от строгих и требовательных Бершадских.

Сейчас же после меня встает Соня. Она сбрасывает с себя ночную рубаху, влезает в большой таз и, стоя, обдает себя холодной водой из кувшина. Потом она суровым полотенцем растирает тело до того сильно, что спина, ноги, живот и груди становятся тёмно-красными, и тогда она мне кажется индианкой из девственных лесов Америки.

Первая моя обязанность — поставить самовар. А самовар этот почти с меня величиною. По пятницам я его чищу кирпичным порошком, не сдвигая с места.

Покончив с этим делом, набираю, в тяжелый медный чайник воды и тихонько, чтобы не разбудить хозяев, поднимаюсь в магазин, обрызгиваю пол и плоским веником подметаю лавку. Потом бегу через дворовые ворота на Тираспольскую улицу, где в булочной Амбатьелло покупаю горячие бублики.

Тогда только встает мадам Бершадсхая, и мы с нею идем на базар. С плетеной корзинкой на изгибе руки я следую позади хозяйки босиком (сапоги мне выдают, когда зазываю покупателей). На обратном пути эту самую корзинку, наполненную мясом, помидорами, огурцами, капустой и всякими кореньями, я с помощью хозяйки ставлю себе на голову, и мы шествуем домой.

Перед тем как сесть за утренний чай, просыпается сам Меер Бершадскийу или, как он себя называет, Михаил Петрович.

Соня убирает квартиру, а я открываю магазин, и начинается мой трудовой день. Зазываю покупателей, бегаю в табачную лавочку за папиросами для мусье Бершадского, слежу на кухне за тем, чтобы суп или щи не выкипали, а после обеда, когда Бершадские по случаю жары идут отдыхать, я предварительно выгоняю мух, закрываю в спальне ставни, а сам возвращаюсь в магазин, где из вороха всевозможных остатков лент, кружев, прошивок, тесьмы, резины и вышивок должен подобрать кусочки по сортам, по узорам, по цветам, а потом наматывать их на куски картона.

Работа нудная, и я, не выспавшись, делаю все это сквозь дрему, и, чтобы скорее отделаться, я путаю кружева с прошивками, репсовые ленты с атласными и лишь последние ряды я правильно кладу на картон.

А ближе к вечеру я опять в сапожках лаю на прохожих и всячески стараюсь заманить их в магазин.

Однообразие жизни обтачивает дни мои так, что я не отличаю их один от другого, и они катятся беспрерывной полосой, унося из моего бытия часы, дни, недели, месяцы…

Если бы не Соня, я бы давно сбежал отсюда, но эта замечательная девушка, полная неиссякаемой веселости и жизнерадостной энергии, удерживает меня, и я исключительно ради нее тяну эту надоевшую мне лямку.

Соня умеет писать и хорошо разбирается в цифрах, а читает она хуже меня.

Однажды, в одну из суббот, когда обычно все уходят, а я остаюсь один сторожить добро, я нахожу за печкой растрепанную книгу под названием «Фиакр номер тринадцатый». Сажусь за кухонный стол у окна и принимаюсь за чтение.

С первых же страниц книга поднимает меня и уносит в прекрасную страну, где так много солнца, красивых людей, золота, благородства, безудержных радостей, любви, ревности и злодейства.

Я давно уже знаю, что такое любовь. Знаю, что влюбляются мужчины в женщин, а женщины в мужчин.

Мне также известно, что любовь живет среди красивых людей, а уроды никого не любят и ненавидят влюбленных. Из прочитанных мною книг я знаю, что тот, кто любит, мучительно страдает, завоевывая свое счастье подвигами, красотой, дуэлями, богатством, львиной храбростью, а иногда истекая кровью. И я, когда читаю о любви, сочувствую влюбленным и ненавижу соперниц и соперников, разбивающих нежные и возвышенные чувства несчастных героев и героинь.

Увлекшись чтением, я не слышу, как Соня открывает своим ключом дверь и входит в кухню.

— Шимеле, ты никак книгу читаешь?

От неожиданности вздрагиваю и растерянно гляжу на своего «командира».

На ней красная юбка с оборочками, белая кисейная кофточка с малиновым бантиком у воротника, тонкая талия охвачена черным лакированным пояском, на голове широкополая соломенная шляпа, украшенная алыми розами, а в руке шелковый зонтик под цвет шляпы.

Соня кладет руку мне на плечо и наклоняется над книгой. От нее пахнет липовым медом.

— Неужели ты понимаешь, что здесь напечатано?

— Очень хорошо понимаю, — говорю я, оправившись от смущения, и тут же вкратце рассказываю ей о том, как я научился читать, говорю о Житомире, о Нюренберге, о тете, о Гарине и о многом другом.

Она слушает меня с большим вниманием, и я чувствую, что Соня перестает видеть во мне глупенького мальчика.

— И ты все это пережил?.. Ах ты, мой милый Шимеле!

Она обнимает мою голову, прижимает ее к груди своей и целует меня.

— Ну, теперь читай вслух, а я послушаю.

Она снимает шляпу, подвигает вторую табуретку и садится рядом. А во мне поет радость, и я не знаю, что мне сделать для Сони, чтобы быть достойным этой мимолетной и столь неожиданной для меня ласки.

В следующую субботу, когда Бершадские уходят в гости, а мы с Соней остаемся вдвоем, между нами на той же кухне происходит следующий разговор:

— Шимеле, ты меня очень любишь? — спрашивает Соня, и обе ямочки на щеках улыбаются, а в прищуренных глазах теплится мягкая, нежная доброта.

— Да, — тихо отвечаю я, ошеломленный неожиданным вопросом.