Предчувствую неизбежность битвы, и смешанное ощущение боязни и злобы сжимает сердце.

— Стаскивай!.. Чего смотреть!..

— Гимнастика для настоящих учеников, а не для «Так себе»…

— Ну-ка, Либерман, покажи ему!..

Приходится уступить, и я ловко на всем ходу соскакиваю.

— Ага, струсил? «Так себе!» Это тебе не «или»? Да… не «или»!..

Либерман сверлит меня острыми зрачками и явно жаждет подраться.

— Чего пристаешь?.. Я тебя не трогаю… — выжимаю сквозь стиснутые зубы.

Либерман неожиданно ударяет меня плечом в грудь, и я, при радостном смехе малышей, лечу на землю. Но в тот же миг вскакиваю, хватаю противника за пояс, слегка приподнимаю его и кладу на обе лопатки.

— Будешь лезть?.. Будешь? — спрашиваю я и всем телом наваливаюсь на Либермана.

Тот, лежа на спине, барахтается подо мною и силится скинуть меня. Весь класс толпится вокруг, и никто уже не смеется.

— Неправильно!.. Он подножку дал!.. — визгливо протестует Либерман, не желая сдаваться.

Но в голосе нет уже победных нот.

И тогда я становлюсь храбрым.

— Ну, давай еще! — заявляю я, когда Либерман встает. — Давай, давай!.. Покажу я вам, какой я «Так себе»!.. Кто хочет?.. Любого вызываю один на одни!..

Мой уверенный тон, залихватские жесты уличного мальчишки, а главное, чистый русский язык пугают приготовишек, и я вижу, как падает авторитет Либермана и как рястет уважение ко мне.

Оксана спит очень мало, ложится поздно, а встает, когда еще темно, и затапливает печь. На рассвете я уже начинаю подсовывать под себя побольше всякого тряпья, потому что становится горячо, и наконец мое ложе так накаляется, что лежать уже невозможно, и я весь в поту, с не совсем еще проснувшимися глазами сползаю вниз.

Соплю, чешусь, зеваю и ворчу на Оксану.

— Так натопила, что весь бок спалил.

— А ты бы на краюшек лег! — откликается горбунья.

— Да, спасибо тебе!.. А как свалишься, — голова в лепешку…

— Ну, не ворчи, хлопчик! Вымой оченьки холодной водицей, и веселее буде.

Оксана стоит перед кадушкой и топкими жилистыми руками месит хлеб. Горящие в печи дрова бросают на нее яркие пятна, и я вижу ее освещенный горб с острой ломаной вершинкой. Этот горб, уродующий красивую Оксану, равномерно поднимается и опускается над кадушкой, а р привычных руках свистит хорошо взбитое тесто.

Встает и Филипп. Слышу, как он возится в столовой.

Сейчас он снимет ставень, и перед большим столом, что стоит на кухне, получится большое квадратное отверстие, и я увижу столовую. Это отверстие сделано для того, чтобы из кухни передавать курсантам пищу.

Подхожу к глиняному трехносому рукомойнику, висящему над большим медным тазом, мочу кончики пальцев, провожу ими по глазам, вытираюсь подолом рубахи — и я умыт. Одним приемом вскакиваю на стол и спрыгиваю через отверстие в столовую.

— Увидит Мэниха, как ты трейфными ногами по столу скачешь, будет тогда история! — добродушно замечает Филипп, не прекращая работы.

Люблю следить за Филиппом, когда он что-нибудь делает. А делает он все быстро, правильно, без перебоев и без суетливости.

Нравится мне, как он режет хлеб или моет посуду.

Хлеб он не режет, а шинкует с неимоверной быстротой, и при этом все ломтики получаются по весу и по размеру совершенно одинаковыми.

Но что особенно меня удивляет в Филиппе, это его невозмутимое спокойствие, — на его круглом рябом лице ни малейшего напряжения.

На дворе становится светлей. Скоро к утреннему чаю явятся курсанты. Возвращаюсь на кухню и, пока нет эконома, съедаю, с молчаливого согласия Оксаны теплую булочку, запивая сладким чаем.

Потом достаю азбуку, тетрадь, изгрызанный карандаш и деловито отправляюсь на гимнастический двор.

Я знаю, что сегодня уроки начнутся с арифметики, к спешить туда незачем: Ратнер все равно меня не оставит в классе, но зато я увижу товарищей до начала уроков.

После вчерашней моей драки с Либерманом я чувствую себя уверенней и убежден, что оскорбительную кличку «Так себе» я уже не услышу.

Несмотря на ранний час, я уже нахожу несколько приготовишек, а спустя немного двор уже звучит детскими голосами.

Приходит Либерман. Я стою в шинели, застегнутой на все пуговицы, и стараюсь придать лицу своему серьезное выражение.

Либерман с примирительной улыбкой приближается ко мне и протягивает руку.

С достоинством отвечаю на рукопожатие. Нас окружает мелюзга.

Завязывается дружеская беседа.

— Правда, что ты жил в Петербурге? — спрашивает меня Либерман.

— Правда. Я даже там родился, — хвастливо добавляю я.

— А разве евреям позволяют там родиться? — допытывается Либерман.

Я объясняю, что живущие в Петербурге евреи имеют право родиться. Замечаю, что наша беседа заинтересовывает малышей, и толпа вокруг меня и Либермана становятся шире.

— И синагоги там имеются? — спрашивает кто-то из ребят.

— Одна только и есть, но она вся выкована из золота.

— Из чистого золота?!

— Да. Потому что там все евреи страшные миллионеры. Бедняков туда не пускают.

— Петербург больше Житомира? — задает мне вопрос Либерман.

— Сравнил тоже, чудак! Ваш Житомир в Петербурге можно так спрятать, что сто лет будешь искать — не найдешь. Хотите знать, как велик Петербург, так я вам вот что расскажу: однажды один молодой казак с маленькими черными усиками задумал проскакать с одного конца города до другого. И вот он садится на коня и во весь дух несется вперед. А когда казак приближается к другому концу города, его уже никто не узнает…

— Почему? — одновременно вырывается из нескольких уст.

— Потому что казак прискакал уже стариком, с вот такой седой бородой и с белыми бровями.

Мои слушатели изумлены. Глаза круглятся, и рты разинуты.

Я доволен, что овладел вниманием, и с каким-то непонятным мне самому чувством радости продолжаю врать. А главное, я сам начинаю верить в то, что рассказываю.

— А хотите знать, какие там дома? — продолжаю я окрепшим голосом. — Они так высоки, что как ни откидывайся назад, как ни задирай голову, — крыш не увидишь. И поэтому иностранцы и другие приезжие, чтобы увидать крыши, ложатся на мостовую лицом вверх, и тогда только они видят вершины домов.

— Ого, вот так домишки!..

— Эх, посмотреть бы!..

— А ты сам ложился? — спрашивает меня один из слушателей.

— Каждый день ложился, — не задумываясь, отвечаю я.

— А царя ты видел? — любопытствует Либерман.

— Конечно, видел! Его нельзя не видеть: он очень высок ростом.

— Как он высок?

— А вот как: дома, вы знаете, какие там высокие, ну и вот… когда царь гуляет по улицам, он локтями пыль стирает с крыш…

— Да что ты?! Неужели! — восклицает изумленный Либерман.

— Не веришь? Спроси у классного наставника. Сегодня же спроси…

В моем тоне столько уверенности, и сам я в ту минуту так крепко верю самому себе, что сомнениям уже нет места, и маленькие слушатели загораются любопытством.

— А хотите знать, чем и как питается царь?

— Хотим, хотим! — хором кричат малыши.

— Так слушайте. Утром царь выходит на дворцовую площадь. Там стоит золотой чан с наш двор величиною. Чан доверху наполнен сливочным маслом. Вокруг чана стоят солдаты с лопатами в руках. Царица с белой булкой стоит на золотой крыше дворца. Главный министр играет в трубу военный марш. Солдаты, заслышав музыку, быстро выстраиваются, набирают на лопаты масло и бросают царю в рот, а царица…

Но тут происходит самое неожиданное: увлекшись моими рассказами, приготовишки не слышат звонка, и сам Ратнер приходит за своими учениками.

— Вот вы где находитесь!.. Хорошо же!..

При первых звуках знакомого голоса мои слушатели воробьями разлетаются в разные стороны, а я остаюсь один рядом с разъяренным учителем арифметики.

От злости Ратнер говорить не в силах, и вместо слов у него вырываются странные звуки, напоминающие икоту.