Речь капитана возымела самое благоприятное действие, и все спокойно разошлись по местам.

Следующие два дня ветер дул то с юга, то с востока, а в короткие промежутки времени, когда он становился попутным, плотность льдов не позволяла двигаться вперед. Все же погода была не столь ужасной, как прежде, и команда могла работать в две вахты. Что касается меня, то, несмотря на быстрое улучшение моего состояния, я все еще не поднимался с койки. Да и проку от моего присутствия на палубе было бы немного. После двухнедельного воздержания от пищи (если не считать небольшого количества риса, который мне удалось протолкнуть в рот за последние два дня) я стал слаб, как младенец. Решительно нет ничего хуже, чем валяться больным в кубрике. Это самое отвратительное в нашей собачьей матросской жизни, особенно в плохую погоду. Тогда кубрик плотно задраен, чтобы в него не проникали ни вода, ни холодный воздух; не с кем даже перемолвиться словом — вахта или на палубе, или спит по своим койкам; в тусклом свете единственной лампы, качающейся под бимсом, едва различаются предметы, а читать и вовсе невозможно; с карлингсов и бимсов капает, по бортам течет, вокруг громоздятся матросские рундуки и кучи мокрой одежды, и посреди этой тьмы лежать, не вставая, совсем безотрадно. К счастью, я не нуждался ни в лекарствах, ни в посторонней помощи. Не знаю, что было бы со мной, окажись я совсем недвижимым. Конечно, матросы всегда помогают друг другу, но ведь никто не нанимается на судно сиделкой. Наши торговые суда постоянно плавают с неполной командой, и если кто-то заболевает, то ухаживать за ним некому. Матросу полагается быть здоровым всегда, а если он свалился, то его положение становится хуже, чем у паршивой собаки. Ведь кто-то должен заменять заболевшего у штурвала, кому-то приходится стоять вместо него впередсмотрящим, и чем скорее он снова выйдет на палубу, тем лучше для всех.

Поэтому, едва почувствовав, что ноги опять держат меня, я натянул всю теплую одежду и вылез наверх. За те немногие дни, которые я провел в кубрике, все вокруг сильно переменилось. Палуба, борта, мачты, реи и такелаж были покрыты коркой льда. Из парусов оставались только два наглухо зарифленных марселя. Снасти, паруса и все прочее настолько задубели, что казалось невозможным хоть что-нибудь сдвинуть с места. Мачты, лишенные брам-стеньг, выглядели обрубками и придавали судну какой-то совсем безнадежный вид. Взошло яркое солнце. С палубы сбросили снег и посыпали ее золой, чтобы можно было ходить, иначе ноги разъезжались как на стекле. Из-за холода мы не могли делать приборку и поэтому оставалось только прогуливаться по палубе взад-вперед, чтобы согреться. Ветер оставался противным, к осту океан был сплошь покрыт ледяными полями и айсбергами. Сразу после четырех склянок нам приказали брасопить реи, а сменившийся рулевой сообщил, что капитан держит на норд-норд-ост. Что могло случиться? Поползли самые фантастические слухи. Одни говорили, будто он идет зимовать в Вальпараисо; по мнению других — хочет выйти из льдов, чтобы пересечь Тихий океан и возвратиться домой вокруг мыса Доброй Надежды. Но вскоре выяснилась истинная причина перемены курса — мы шли к Магелланову проливу. Это известие сразу облетело судно и задало работу всем языкам. Никто из нашей команды не бывал там, зато у меня в сундучке нашлась книга о плавании нью-йоркского судна «Э. Дж. Донэлсон», которое несколько лет назад прошло Магеллановым проливом. Его капитан описывал все в самых радужных красках. Вскоре у нас не было ни одного человека, который не прочел бы книгу, и, конечно же, высказывались самые разные мнения. Решение нашего капитана было по крайней мере хорошо тем, что дало нам пищу для разговоров и размышлений и хоть чем-то нарушило однообразие нашей унылой жизни. Поймав попутный ветер, мы шли теперь вполне сносно, оставляя позади самые тяжелые льды. Это, во всяком случае, было вполне ощутимым преимуществом.

За время болезни мускулы у меня на руках заметно ослабли, и, когда я снова взялся за снасти, мне поначалу приходилось туговато. Но уже через несколько дней ладони обрели прежнюю твердость, а как только я смог просунуть себе в рот кусок солонины и сухарь, все мои бедствия кончились.

Воскресенье, 10 июля. Широта 54°10', долгота 79°07'. Взошло яркое солнце. Льды куда-то исчезли, и все вокруг словно повеселело и приняло бодрый вид. Мы повытаскивали наверх наши штаны и куртки и развесили их на снастях, чтобы хоть немного подсушить, пользуясь недолгими часами тепла. С разрешения кока весь камбуз был увешан чулками и рукавицами. Вынесли также сапоги и смазали их густой смесью из дегтя, олифы и сала. А после обеда всю команду поставили работать с якорями. Мы завели фиш-тали, вывалили фиш-балку и через два-три часа тяжелых трудов оба якоря были готовы к аварийной отдаче. Кроме того, мы приготовили еще два верпа, на фор-люке свернули в бухту швартов и расчистили лотлинь. С возобновлением работ к нам вернулась бодрость духа, а когда мы налегли на тали, чтобы выбрать якорь до места, все дружно подхватили «А ну, ребята, веселей!». Старший помощник от удовольствия только потирал руки и выкрикивал: «Вот так, парни, это дело! Нечего хоронить себя прежде времени!» Даже капитан, услышав песню, вышел наверх и, став неподалеку от рулевого, заметил пассажиру: «Теперь хоть похоже на живую команду. Они всегда горланят эту песню, пока у них хватает народа хоть на самый захудалый хор».

Якоря и канаты готовились для прохождения пролива, который отличается необычайной извилистостью и сильными течениями, отчего там часто приходится становиться на якорь. Это, конечно, никак не радовало нас, ибо из всех работ в холодном климате нет ничего хуже возни с якорным устройством. Тяжелые якорные канаты приходится тянуть по палубе голыми руками; когда тросы и буйрепы выходят на палубу, с них стекает вода, которая попадает вам в рукава и тут же замерзает. Сниматься или становиться на якорь в любой час дня и ночи, пристально всматриваться вперед, чтобы не прозевать рифы, мель или же перемену течения, — все это лишь часть тягот такого плавания, выпадающих на долю матроса. К сожалению, кто-то из наших матросов достал неизвестно откуда обрывок старой газеты, в которой сообщалось о плавании через пролив бостонского брига (кажется, это был «Перувиэн»), который потерял там все свои канаты и якоря, дважды выскакивал на мель и едва дошел до Вальпараисо. Это было выставлено как аргумент против успешного рейса «Э. Дж. Донэлсона» и заставило нас смотреть в будущее уже с меньшей надеждой, тем более что никто из нашей команды не ходил через пролив, а у капитана, как говорили, не было необходимых карт. Впрочем, мы были избавлены от дальнейших сомнений по этому поводу, так как на следующий день, когда судно, по нашим расчетам, подходило уже к мысу Пиллар, у самого входа в Магелланов пролив, от оста принесло шторм с густым туманом, который не позволял видеть вперед даже на половину длины судна. Это положило конец нашему плану, поскольку туман и сильный противный ветер отнюдь не самые благоприятные обстоятельства для входа в путаный и опасный пролив. По всей вероятности, штормовая погода могла продержаться еще долгое время, а лавировать вблизи берега неделю или две было крайне опасно. Поэтому мы перебрасопили реи на левый галс и опять взяли курс к мысу Горн.

При нашей первой попытке обогнуть мыс Горн мы, достигнув его широты, находились почти в тысяче семистах милях западнее, но когда шли к Магелланову проливу, так сильно продвинулись на восток, что при второй попытке до проклятого мыса оставалось не более четырехсот-пятисот миль. Это вселяло в нас немалую надежду избегнуть льдов, ибо, как мы полагали, продолжительные восточные штормы отогнали их на запад. Под двумя зарифленными марселями и фоком судно резво бежало, в полветра, держа курс на юг. Каждый раз, выходя на вахту, мы чувствовали, что воздух стал еще холоднее, а волна выше. Льда пока не было видно, и мы надеялись пройти по чистой воде. Но однажды днем около трех часов, когда наша вахта наслаждалась «сиестой» [64] в кубрике, раздался истошный крик: