Мы уже подумывали, что неплохо бы получить завтрак, поскольку время подходило к девяти часам, но тут стало ясно, что грот-марсель тоже долго не продержится. Однако судну все же необходимо нести хоть какие-нибудь паруса, и капитан тут же приказал поднять фор- и грот-трисели (это были совершенно новые штормовые паруса, сшитые из прочнейшей парусины), оставив грот-марсель на милость ветра. Мы поставили трисели, тщательно привязав их крепкими ревантами и бензелями. К этому времени о грот-марселе можно было говорить только в прошедшем времени, и мы полезли на грот, чтобы собрать остатки парусины из той, что была на мачтах всего сутки назад. Сохранились только трисели. Учитывая их прочность, малые размеры, а также то, что они стояли невысоко, можно было надеяться, что они уцелеют.

Было уже одиннадцать часов, и вахту отправили вниз завтракать, а в восемь склянок (полдень), поскольку все было на местах, на палубе оставили одну вахту, а «бездельники» (плотник, стюард и кок) вместе с подвахтенными отправлены вниз, хотя шторм и не думал утихать. Три дня и три ночи стихия бушевала с яростной силой. Ветер не ослабевал ни на мгновение. Незагруженное судно клало на борт так, что нок фока-рея едва не касался воды. Все это время на небе не появлялось ни единого облачка, хотя бы величиной с ладонь. Каждое утро из моря вставало ослепительно яркое солнце, а вечером оно опускалось за горизонт в потоках собственного света, а через час-другой на потемневшем небосклоне одна за одной начинали ярко, словно в морозную ночь, мерцать звезды. А море меж тем катило свои валы, увенчанные пенными гребнями, катило, насколько достигал глаз, ибо мы находились в открытом море за многие лиги от берега.

Благодаря тому, что твиндеки были свободны, некоторые из нас спали там в подвесных койках, лучше которых нет ничего на свете во время шторма, ибо они являют собой не обычные, а особые «кровати», про которые не скажешь «ветер дует — колыбель качается». Скорее наоборот, когда качается судно, морские койки-гамаки, будучи подвешенными к бимсам, удерживаются в нормальном положении. За все эти истекшие трое суток мы только и делали, что ложились и поднимались — четыре часа на палубе, четыре часа внизу — ели, спали и несли вахту. Некоторое разнообразие вносила лишь вахта на руле, да время от времени какой-нибудь свернутый парус вырывало ветром из сезней, и приходилось опять лезть наверх. Однажды лопнул штуртрос, и это грозило нам гибелью, если бы не старший помощник, который подоспел в тот же миг с аварийными талями к наветренному борту и удерживал ими румпель до тех пор, пока не сменили трос. На рассвете двадцатого ветер начал выдыхаться, и вся команда была вызвана подвязывать новые паруса, хотя дуло еще так сильно, будто объединились два шторма. С превеликим трудом старые паруса были по одному отвязаны и спущены на бык-горденях, а три совершенно новых марселя, приготовленных для обратного плавания вокруг Горна, вынуты из парусной кладовой и изготовлены под присмотром парусного мастера. Их подняли до марсов и привязали к реям уже зарифленными, что потребовало от нас немало усилий. Затем то же самое было проделано с двумя запасными нижними парусами, а также со штормовым кливером. Мы закончили все работы только к двенадцати часам. Никогда еще мне не приходилось так тяжко трудиться без перерыва в течение пяти часов. Вряд ли кто-нибудь из команды захотел бы снова отвязывать и привязывать пять огромных парусов под страшными ударами норд-веста. К вечеру на горизонте появились облака, и шторм умерил свою силу; небо приняло свой обычный, как в свежую погоду, вид. На пятый день мы отдали по рифу на каждом марселе и поставили зарифленный фок, кливер и контр-бизань. Но лишь на девятые сутки плавания с зарифленными марселями мы смогли поставить обычные паруса. Да и пора было «отыгрывать» дрейф, так как мы оказались чуть ли не на полпути к Сандвичевым островам.

Осторожно, буквально по дюйму, да и то с позволения ветра, добавляли мы паруса, но прошло немало дней, прежде чем мы достигли той долготы, где застиг нас шторм. Восемь дней судно лавировало против крепкого ветра, который только потом изменил направление.

Пятница, 4 декабря. После двадцатидневного плавания мы подошли к входу в бухту Сан-Франциско.

Нашим портом назначения был Монтерей, но когда изменился ветер, мы оказались севернее и поэтому решили идти с этим ветром, ставшим для нас попутным, в Сан-Франциско. Его обширная бухта, расположенная на широте 37°58', была открыта сэром Фрэнсисом Дрэйком; по его описанию она содержит несколько превосходных гаваней с большими глубинами (так оно и есть на самом деле), окруженных благодатными и живописными лесистыми берегами. Милях в тридцати от входа в бухту на юго-восточной стороне находится высокий мыс, где построено пресидио. За этим мысом укрывается малая гавань под названием Ерба-Буэна, где становятся на якорь торговые суда, и тут же неподалеку от нее расположена миссия Долорес. За исключением миссии, на этой стороне бухты не было никакого другого человеческого обиталища, кроме грубой дощатой лачуги некоего Ричардсона, который занимался посредничеством в мелкой торговле между судами и индейцами [46].

Через несколько дней после нашего прихода начался сезон дождей, и целых три недели дождь лил на переставая, отчего дела с нашей торговлей шли плохо, ибо в этой гавани шкуры подвозят к берегу совсем по-другому, чем в остальных портах побережья. Миссия Долорес, ближайшая к якорной стоянке, вообще не занимается торговлей, зато миссии Сан-Хосе, Санта-Клара и другие, расположенные по берегам рек, впадающих в бухту, и отстоящие от нее на расстоянии от пятнадцати до сорока миль, делают самые большие обороты во всей Калифорнии. Миссионерам принадлежат здесь большие лодки или баркасы с командами из индейцев, которые могут перевозить зараз по пятьсот — шестьсот шкур каждая. Их посылают на суда, где и происходит обмен товаром. Иногда, правда, капитаны судов вынуждены сами отправлять команды на берег, чтобы раздобыть шкуры и другие товары. В хорошую погоду матросы весьма охотно отправляются в такие экспедиции, но теперь это означало пробыть три-четыре дня в открытой шлюпке под непрестанным дождем, не имея никакого укрытия над головой, пробавляясь всухомятку. Все же двоим из нас пришлось отправиться в Санта-Клару. Они пропадали трое суток, и в течение всего этого времени шел такой сильный дождь, что не позволил им ни на мгновение сомкнуть глаз и вынудил три ночи подряд «прогуливаться» на свежем воздухе в их утлом суденышке. Когда эти люди возвратились на корабль, они были совершенно измождены и проспали «на подвахте», которая длилась двенадцать часов кряду. Все доставленные шкуры настолько вымокли, что их нельзя было укладывать в трюм, а пришлось высушивать, используя для этого те короткие промежутки времени, когда выглядывало солнце или поднимался хоть небольшой ветерок. Мы протянули вместо лееров гитовы с ноков фока-рея до утлегаря, растянули снасти между ноками реев на других мачтах и вообще опутали судно леерами, словно паутиной. И на все эти леера навешивались шкуры. Кроме того, для сушки шкур были использованы все штаги и даже блинда-рей, но так как и этого не хватило, мы вывалили за борт еще и выстрелы, на которых тоже красовались шкуры. При малейших признаках сносной погоды все поручни, шпиль, фальшборты и прочие подходящие места на палубе немедленно покрывались мокрыми шкурами. Словом, сверху донизу и от утлегаря до гакаборта наше судно являло собой сплошную массу шкур.

В один из холодных дождливых вечеров мне приказали идти в четыре часа утра на одной из индейских лодок в Сан-Хосе, захватив с собой четырехдневный запас продовольствия. Я достал свою проолифенную одежду, зюйдвестку и высокие сапоги, после чего пораньше улегся в койку, решив хорошенько выспаться, поскольку лодка должна была подойти еще до рассвета. Однако проспал я до утра, как обычно — к счастью для меня, индейцы то ли намеренно, то ли перепутав что-то ушли ночью без нас. Таким образом я избежал крайне неприятной работы в течение трех или четырех суток.