По своему всегдашнему обычаю я провел вечер у печи сандвичан. Но теперь там не было шумно и весело, как прежде. Обитатели печи говорили, что открытие островов Южных морей европейцами обернулось для всех островитян величайшим проклятием. И воистину, каждый, кто хоть немного знаком с историей наших деяний в тех краях, признает, сколь это справедливо. Ведь белые люди завезли туда вкупе со всеми своими пороками еще и болезни, дотоле неизвестные островитянам, и теперь коренное население Сандвичевых островов ежегодно убывает на два с половиной процента. Похоже, что народ этот обречен. Злой рок тех, кто называет себя христианами, повсюду преследует их, и даже здесь, в этом забытом богом месте, два молодых островитянина чахли от недуга, который никогда не сразил бы их, если бы они не общались с людьми, прибывшими в Калифорнию из христианской Европы и Америки. А ведь совсем недавно я видел сильных, жизнерадостных юношей с отменным здоровьем. Один был не слишком болен и еще ходил, покуривая свою трубочку и стараясь болтовней поддержать хорошее настроение. Зато другой, мой друг и «Aikane» (Надежда), являл собой ужасающее зрелище — его глаза, глаза мертвеца, глубоко запали в глазницы, щеки ввалились, ладони походили на две клешни. Ужасный кашель сотрясал все его тело. Довершали картину едва слышный шепчущий голос и полная неспособность самостоятельно передвигаться. Под ним была только циновка, брошенная на землю, о лекарствах и хоть каких-то удобствах не было и речи, и никто не заботился о нем, кроме канаков, которые, при всем желании, ничем не могли помочь ему. При виде его у меня потемнело в глазах. Несчастный! Все четыре месяца, прожитые мною на берегу, мы почти не разлучались, ни во время работы, ни в лесу, ни на рыбной ловле. Я сильно привязался к нему, и общение с ним было для меня куда приятнее, чем с соотечественниками. Не сомневаюсь, что он был готов для меня буквально на все. Когда я забрался в печь, где лежал Надежда, он посмотрел на меня и тихо сказал с радостной улыбкой на устах: «Aloha, Aikane! Aloha nui!». Я утешал его, как только мог, обещал попросить у капитана лекарство из аптечного ящика, уверив, что капитан поможет всем, что в его силах, ведь Надежда столько лет работал на берегу и на наших судах. Вечером, вернувшись на судно и забравшись в свою койку-гамак, я долго не мог уснуть.
Зная о моей учености, канаки решили, что я должен знать толк в медицине, и требовали, чтобы я внимательно осмотрел больного. Зрелище было не из тех, которые можно забыть. Один наш матрос, двадцать лет прослуживший на военном флоте и насмотревшийся людских страданий, сказал, что не только не видел подобного, но даже не представлял себе, что такое может быть. На лице его был написан неподдельный ужас, а ведь этот человек бывал свидетелем тяжелых сцен в наших флотских госпиталях. Мысли о несчастном друге всю ночь не выходили у меня из головы, я только и думал о его страшных мучениях и неизбежном конце.
На следующий день я рассказал капитану Томпсону про болезнь Надежды и спросил, не согласится ли он съездить к больному.
— Что? К паршивому канаке?
— Да, сэр, ведь он проработал на судах и на берегу для нашей компании четыре года.
— А, пусть он хоть горит в преисподней! — ответил капитан и пошел прочь.
Впоследствии этот жестокий человек умер от лихорадки на страшном побережье Суматры, и дай бог, чтобы к его страданиям отнеслись хоть немногим лучше, чем он сам к мукам других.
Убедившись, что от капитана ничего не добьешься, я посоветовался с одним старым матросом и взял сохранявшийся им старый рецепт. С этой бумагой я пошел к старшему помощнику и объяснил, в чем дело. Хотя мистер Браун и был первостатейным погонялой, а на вахте и вовсе не давал никому спуску, все-таки он не растерял человеческих чувств и был склонен относиться к больным с состраданием. Он сказал, что Надежду, строго говоря, нельзя считать членом команды, но поскольку тот заболел, находясь на службе у нашей компании, то ему можно выдать лекарство. Он сам достал и вручил его мне, разрешив съехать вечером на берег. Невозможно описать восторг канаков, когда я принес лекарство. Они излили на меня все до единого слова любви и признательности, хотя я не понимал и половины того, что они говорили. Несчастный Надежда настолько воспрянул духом при одной мысли о том, что ему хотят помочь, что, казалось, сразу же почувствовал себя лучше. Я понимал, что он все равно обречен, но тем не менее стоило прибегнуть к последнему средству. Печь, открытая всем ветрам, — не место для приема больным каломели, однако иного выхода не было, все равно приходилось прибегать к сильному средству. Я настрого приказал Надежде хорониться от холода, ибо в этом было единственное спасение. Я еще дважды приходил к нему, но совсем ненадолго — у меня были считанные минуты, чтобы отойти от шлюпки. Он обещал исправно принимать лекарство и уверял, что ему уже лучше.
Мы снялись 10-го, направляясь в Сан-Педро, но три дня нам препятствовали штили и противные ветры. На четвертый подул изрядный зюйд-ост, и мы были вынуждены брать на марселях рифы, и когда работали на реях, то заметили впереди с наветра парус, и уже через полчаса встретились с «Аякучо», который лавировал под зарифленными марселями к Сан-Диего. Придя в Сан-Педро и отдав якорь на старом месте в лиге от берега, мы опять оказались единственным судном, и нам предстояло недели три, а то и больше заниматься самым нудным делом — вкатывать товары по скользкой тропинке на холм, ходить со шкурами на головах по острым камням да еще, возможно, спешно спасаться от зюйд-оста.
В единственном домишке на берегу обитал человек, который навсегда запомнился мне как великолепнейший экземпляр калифорнийского бродяги. Когда-то он был портным в Филадельфии, но потом запил, запутался в долгах и отправился с партией трапперов на реку Колумбия, а оттуда в Монтерей, где спустил все до последнего, бросил своих трапперов и объявился в Пуэбло-де-лос-Анхелесе, намереваясь приняться за свое старое ремесло. Но тут он снова «увалялся под ветер» и уже не вылезал из пульперий, игорных залов и прочих подобных заведений. В конце концов он пришел в Сан-Педро, чтобы спасти свою душу, удалившись от искушений. Этот человек пространно рассуждал о непоколебимости своего решения и посвятил нас в тайны своей прошлой жизни. Однажды утром он взял готовые заказы и, прилично одевшись, в прекрасном расположении духа отправился в Пуэбло, заявив, что вернется на следующий день с деньгами и новыми заказами. Однако прошел день, неделя, истекала другая, когда, съехав как-то на берег, мы увидели какого-то высокого человека, сильно смахивающего на нашего приятеля-портного. Он вылез из индейской повозки, прикатившей из Пуэбло, и, завидев нас, заторопился к дому, но мы быстро настигали его, и он, поняв, что ему все равно не уйти, «лег в дрейф» и заговорил с нами. Боже правый, как он выглядел! Босой, драные штаны, подвязанные обрывком сыромятного ремня, засаленная рубашка и ветхая индейская шляпа — он дошел, как говорится, «до ручки». Ему пришлось во всем сознаться: он опять принялся за старое — и теперь с неделю будет трястись в белой горячке и еще многие месяцы прозябать как самое никчемное существо. Таков образ жизни доброй половины англичан и американцев, «дрейфующих» на побережье Тихого океана и по его островам. Таким же был и мистер Рассел, заведывавший складом шкур в Сан-Диего. И его прогнали за дурное поведение. Он умудрился спустить не только все свои сбережения, но и все запасы со склада, и ему оставалось только кое-как перебиваться в пресидио в качестве последнего «отиралы», пока после очередного мошенничества он не был вынужден «в одночасье» бежать в горы, спасаясь от преследователей, посланных в погоню на лошадях с собаками. Однажды ночью он ворвался к нам в сарай; задыхающийся от страха, покрытый грязью с головы до пят, ободранный колючками и шипами растений, чуть ли не голый и бледный, как привидение, он умолял нас дать ему хотя бы корку хлеба и уверял, что не ел и не спал три дня. Вот до чего докатился знаменитый мистер Рассел, которого еще месяц назад величали «Don Thomàs» [49], «Capitán de la playa» [50], «Maéstro de la casa» [51] и прочее. Теперь он просил подаяние у канаков и матросов. Рассел прожил с нами какое-то время, но потом решил явиться с повинной и его уволокли в calabozo (каталажку).
