Много матросов каждый вечер съезжали на берег, и мы коротали время, переходя от одного склада к другому и прислушиваясь к разговорам на самых разных языках. Но общим для всех оставался, конечно, испанский, потому что каждый хоть немного знал его. В числе сорока или пятидесяти человек у нас были представители почти всех наций, известных под солнцем, — два англичанина, трое янки, два шотландца, два валлийца, один ирландец, трое французов (двое из Нормандии, один из Гаскони), один голландец, один австриец, два-три испанца (из самой Испании), полдюжины испано-американцев и метисов, двое индейцев, негр, мулат, около двадцати итальянцев изо всех уголков Италии, почти вдвое больше сандвичан и даже таитянин и канака с Маркизских островов.
Накануне отплытия судов европейцы собрались в сарае «Росы» и развлекались пением на всех языках. Немец исполнил «Ach! Mein lieber Augustin» [33], трое французов во все горло прокричали «Марсельезу», англичане и шотландцы угостили нас своими «Правь, Британия!» и «Кто же будет королем, как не Чарли?». Итальянцы с испанцами «изобразили» какие-то народные песни, так что я ничего не понял, а наши янки пытались «преподнести» «Звездно-полосатое знамя». Когда все отдали дань своему национальному, австриец пропел очаровательную любовную песенку, а французы с жаром исполнили «Sentinelle! О prenez garde à vous!» [34], после чего последовал melange, то есть каждый ударился, кто во что горазд. Когда я уходил, «агуардиенте» [35] уже порядочно затуманила головы, все пели и говорили разом, перебивая друг друга; ругательства на всех языках раздавались столь же часто, как и обращения к соседям. На следующий день оба судна снялись с якорей и оставили нас единственными обитателями опустевшего побережья. Впрочем, наше число возросло благодаря открытию новых складов, а само «общество» несколько разнообразилось. Сараем «Каталины» стал заведовать пожилой шотландец Роберт. Подобно большинству своих соотечественников, он получил некоторое образование и любил вмешиваться в чужие дела, а кроме того, был слишком высокого мнения о своей персоне, что выглядело довольно нелепо. Все свободное время этот человек посвящал принадлежавшим ему свиньям, цыплятам, индюкам, собакам и прочей живности, а также своей длинной трубке. У него в сарае все сверкало чистотой, и распорядок дня он соблюдал с точностью хронометра. Держался шотландец большей частью обособленно, и его нельзя было считать ценным приобретением для нашего общества. За все время пребывания на берегу он не истратил ни цента, благодаря чему заслужил репутацию никчемного товарища. Когда-то он служил унтер-офицером на британском фрегате «Дублин» под командованием лорда Джеймса Таунсэнда и по этой причине считал себя весьма важной птицей. Управлявший сараем «Росы» австриец Шмидт свободно говорил, читал и писал на четырех языках. Родным языком для него был немецкий, но поскольку он родился неподалеку от итальянской границы и плавал на судах из Генуи, то в совершенстве постиг итальянский. Шесть лет он прослужил в британском королевском флоте, где научился английскому. Затем он долго плавал с испанцами и приобрел такие познания в их языке, что даже мог читать по-испански книги. Ему было лет сорок, может быть, пятьдесят, и он являл собой странную смесь военного моряка и пуританина. Шмидт любил поговорить о благопристойности и праведной жизни, постоянно раздавал советы молодым матросам и канакам, но сам редко возвращался из города без «трех взятых рифов». Однажды в праздник они со стариком Робертом так разогрелись, перебирая все свои бесчисленные истории и потчуя друг друга добрыми советами, что возвратились вдвоем на одной лошади, но слезть с нее уже не могли и повалились прямо на песок. Сие событие положило конец их притворству, хотя никто из моряков так и не рассказал им, как завершилась их вылазка в город. В тот вечер, когда мы веселились в сарае «Росы», я видел, как старый Шмидт стоял у большой бочки, держась за нее руками, и внушал себе: «Держись Шмидт, держись, старина, иначе ты уже не поднимешься!» Тем не менее это был рассудительный добряк, у которого сундук распирало от книжек, и он охотно давал мне их для прочтения. В том же складе жили француз и англичанин, причем последний являл собой истинного «Джека с военного флота», то есть он был моряком до мозга костей, человеком благородным и открытым, но тем не менее то и дело опускавшимся до состояния свинского опьянения. Он положил себе за правило напиваться всякий раз, как попадал в пресидио, и тогда уже непременно ночевал в канаве, обобранный до последнего гроша. Эти люди, да еще с полдюжины канаков и пополнили наше общество.
Недель через шесть после отплытия «Пилигрима» мы обработали и уложили все оставленные им шкуры. Все вокруг было вычищено, чаны опорожнены, повсюду наведен порядок, и нам не оставалось никаких других дел, кроме как снабжать себя топливом. Вместо того, чтобы, как обычно, заниматься этим дважды в неделю, мы решили поработать в лесу шесть дней подряд и заготовить дров сразу на пол-лета. Посему каждое утро после раннего завтрака мы отправлялись с топорами в лес и рубили дрова до тех пор, пока солнце не оказывалось над мысом, что означало наступление полудня, ведь ни у кого из складских не было часов. Тогда мы брели обедать, а потом возвращались в лес с тележкой и веревками и возились с ними до захода солнца. Так продолжалось целую неделю, пока мы не набрали столько вязанок дров, что их должно было хватить на шесть — девять недель, и лишь после этого, к моей великой радости, «отвалили вчистую», потому что, хоть мне и нравилось бродить по лесу, перенос дров на собственном горбу по неровной местности на большие расстояния был, без сомнения, самой тяжелой работой. Ведь приходилось то и дело становиться на колени, взваливать на себя ношу, а потом подниматься на ноги и брести по холмам, обдирая об острые сучья не только тело, но и одежду, так что к концу недели у меня едва ли оставалась хоть одна целая рубашка.
Наконец, мы выполнили всю работу и могли ничего не делать до возвращения «Пилигрима». Зато и провизия —чай, мука, сахар и патока — из-за непомерной расточительности нашего начальника тоже была на исходе. Мы подозревали, что он продавал припасы в городе. На это нас навела замеченная за ним привычка угощать приходивших к нам молодых индианок патокой. Перспектива пробавляться пшеничным кофе и сухарями вовсе не радовала нас. Мы устроили складчину, я взял большой мешок из-под соли и отправился верхом в город. Вернулся с «полным грузом» бобов, огурцов, груш, арбузов и прочих плодов, которыми меня снабдила молодая женщина — владелица богатого огорода. Узнав, что я с американского судна и что мы нуждаемся в провизии, она щедро одарила меня этими деликатесами, после чего мы жили недели две словно бойцовые петухи на откорме и вдобавок позволяли себе то, что моряки называют «коечной вахтой», а именно не поднимались с постелей до тех пор, пока не был готов завтрак. Несколько дней я перебирал содержимое моего сундучка и латал износившуюся одежду, так что навел в своем хозяйстве полный порядок. Потом занялся «Руководством по навигации» Боудича, которое всегда держал при себе. Большую часть этой книги я уже прочел раньше, а теперь тщательно изучил ее от начала до конца еще раз, выполнив и все упражнения. После этого я совершил набег на Шмидта и прочитал все его наличные книги. Недостаток в чтении был столь велик, что любая книжонка, даже сказка для самых маленьких детей или половина рваного морского альманаха, представляла собой настоящее сокровище. Например, за один день я прочел от корки до корки собрание анекдотов и получил удовольствие не меньшее, чем от хорошего романа. А когда уже казалось, что все запасы иссякли, я обнаружил у Шмидта на самом дне его сундучка годвиновский роман «Мандевиль» в пяти томах. Мне никогда не приходилось читать это сочинение, но после всего переваренного мной хлама одного имени автора было достаточно, чтобы увидеть в найденной книге бесценную жемчужину. Я с жадностью ухватился за добычу и в течение двух суток вставал ни свет ни заря и читал до самого захода солнца, почти пьянея от наслаждения. Без преувеличения могу сравнить это с чувством путника, припавшего к источнику посреди пустыни.
