— Чеснок у тебя остался? — вдруг спросил Гани. Этот неожиданный вопрос еще больше смутил Кусена. Не отвечая, он уставился на друга.

— Каждую ночь натирай чесноком места, где кандалы скованы, — тихо проговорил Гани и тут же громко захрапел, притворяясь спящим.

Обрадованный Кусен понял товарища. Значит, все эти дни Гани упорно обдумывал план побега. Казахский парень разгадал характер уйгурского джигита: если тот что-то задумает, то уж ни за что не отступит, пока не выполнит. Ему можно было верить. В его словах не было ничего нелепого: чеснок способен разъедать железо. «Ну и молодец», — думал Кусен. Он тихонько пожал руку Гани, давая понять, что оценил его замысел.

Тюрьма, в которую упрятали Гани, была четвертой по «рангу» из восьми тюрем Урумчи. Прежде здесь был главный китайский храм. Но арестовывалось столько людей, что старых темниц уже не хватало, и власти, не слишком мучаясь религиозными вопросами, переделали его в узилище. Высокие стены острожного двора были сверху убиты толстыми рядами колючей проволоки, на башнях день и ночь дежурили часовые. Казалось, что из этой тюрьмы и мышь не ускользнет незамеченной, не то что человек, но Гани все же на что-то надеялся…

Во время каждой прогулки во дворе Гани внимательно приглядывался ко всем мелочам, стараясь найти хоть какую-нибудь зацепку для осуществления своего плана. Его терзало то, что на этот раз он так долго сидит в тюрьме. Ночами он обследовал кирпичные стены камеры, и ему казалось — в некоторых местах кладка ослабла и расшаталась. Сегодня он хотел снова проверить их и дожидался, пока товарищи уснут. Но едва тех сморил сон, дверь камеры с шумом отворилась, вошли караульные. Один из них, подойдя к Гани, пнул его ногой:

— Вставай, вор!

— Чего еще вам надо, — не поднимаясь, сказал Гани.

Не понявший, что говорит заключенный, охранник наклонился к нему, осветил ему лицо и снова сказал по-китайски:

— Зо! Иди!

— Ну зо, так зо. — Гани поднялся, гремя кандалами. — Соскучились, должно быть, по этой музыке.

Проснувшиеся заключенные невесело рассмеялись его шутке. Конвойные провели джигита по коридору во двор, где его поджидали два черика. Один из них жестом приказал Гани протянуть руки и защелкнул на них наручники. Батур, сказал черикам:

— Мало вам кандалов! Трусы!

Один из солдат достал мешок и попытался надеть его Гани на голову, но тот помотал головой:

— Я вам что, баба, чтобы в парандже ходить!

— Да зиваза! Разбойник! — прикрикнул на него черик и, выхватив маузер, ткнул батура стволом в грудь.

— Мало того, что в кандалы меня заковали и наручники нацепили, так вы меня маузером еще тыкать будете? — возмутился Гани и снова, мотая головой, не дал надеть на себя мешок. Видя, что с ним так просто не справишься, другой черик примирительно сказал:

— Ну что упрямишься? Порядок такой, на допрос тебя ведут.

— Ладно уж, надевайте, — согласился Гани, понимая, что все равно силой натянут. Мешок надели и повели батура, поддерживая под руки. «Зачем они это делают? — думал Гани. — Ну хорошо, днем понятно — чтобы никто из встречных узнать не мог, а теперь, ночью, кто увидит? — внезапно острая мысль болью пронзила его. — А может, они на казнь меня ведут?» Он мгновенно весь покрылся холодным потом. «Зачем я так легко согласился на все это: и руки протянул, и голову сам подсунул. Ведь я же мог двоих, а то и троих на тот свет отправить, прежде чем самого бы прикончили. А меня повели покорного, словно жертвенного быка! И вот я боязливо иду навстречу своей смерти! Ну нет, такому не бывать! Я не согласен отдать свою жизнь легко и безропотно!»

Гани рванул руками назад, и черики, державшие его за локти, никак не ожидавшие этого жеста, мешками свалились по обе стороны батура. Вторым рывком Гани разорвал цепочку наручников и, сорвав с головы мешок, крикнул:

— Ну, теперь я вас вижу! Стреляйте, гады!

Черики, которым и во сне подобное не могло присниться, в ужасе попятились, не решаясь поднять оружие, а тем более подойти к силачу. Гани огляделся. Они были на улице. Неподалеку стоял фаэтон, из которого со страхом взирал на происходящее жирный, как боров, человек с круглым лицом. Он все же нашелся и с деланным смехом спросил:

— Ну что ты, батур, так разошелся, не узнаешь старых знакомых?

Гани пригляделся.

— Узнаю, как же, ты сын повара из Кульджи Мухаммар. Смотри-ка, как ты здесь, в Урумчи, разъелся, гладкий стал, как свинья. И пост, я слышал, занимаешь важный, при самом губернаторе.

— Хватит! — разозлился Мухаммар. — Я наглости не потерплю — прикажу пристрелить на месте. Или брошу в подземелье — заживо сгниешь!

— О аллах! В подземелье! А сейчас я, по-твоему, в небесах, что ли?

— Шутник, — криво усмехнулся Мухаммар, — и на пороге смерти своих шуточек не можешь оставить. Ладно, хватит на сегодня! Тебя хочет допросить сам Шэн Шицай!..

— Ну, к такому великому человеку могли бы вести меня и поспокойнее, хватило бы и кандалов, зачем еще и наручники?

— Ты только смотри там — не очень-то распускай свой длинный язык. А то запросто с жизнью распростишься, камере своей привет передать не успеешь.

— Что я, дурак — себя под пули подставлять?

— Да ты, говорят, умником стал — такие политические речи грохаешь, — снова ухмыльнулся Мухаммар.

— Мне твоя политика-молитика ни к чему, я человек правды и служу только ей!

— Правды? — переспросил Мухаммар с холодной усмешкой и сделал знак черикам. Те с трудом впихнули крупного Гани внутрь фаэтона и пристроились вокруг него с двух сторон, держа наготове маузеры. Мухаммар с помощью черика, пыхтя и вздыхая, пересел на переднее сиденье.

— Ну какого черта вы вместо того, чтобы спокойно спать — тащите меня куда-то посреди ночи? Больше времени нет? Сами не спите и другим не даете.

— Ладно, не трепись! Если бы ты признался во всем, то и тебе и нам не было бы лишних хлопот…

— Во всем?! — повторил Гани и, не желая больше разговаривать, поднял глаза к беззвездному небу, думая про себя: «Мягко стелешь, подлец! Думаешь, я не понимаю, что в каждом слове твоем гнусное коварство, ложь и ловушка?»

Стоял март. Все вокруг набухло влагой, за день она испарялась, поднималась в небо и скапливалась там серыми облаками, совершенно закрывавшими звезды. Лишь изредка в просветах туч появлялась луна. Глядя на нее, Гани вспомнил, как он когда-то любовался звездным небом на озере Сайрам. «Эх, где теперь эти вольные дни и ночи?..»

— Ты что на луну уставился — бежать на нее собрался? — глумливо спросил Мухаммар.

— До луны мне с этими украшениями не добраться, — тряхнул Гани кандалами. — Похоже, вы мне одну дорогу оставили — на тот свет…

— Хватит! — рявкнул Мухаммар. И добавил ворчливо: — Слишком много болтаешь, пользуешься, что я тебя как земляка поддерживаю.

— От такой поддержки не протянуть бы ноги раньше срока.

— Еще раз напоминаю тебе: будешь болтать при Шэн Шицае — сам себе приговор подпишешь!

— А по мне все, кроме аллаха, одинаковы! — ответил спокойно Гани.

— Ну и дурак! — рассердился Мухаммар. — Потом пожалеешь, да поздно будет. На что ты надеешься? На силу свою?

— А что у нас есть кроме силы? Были бы еще ум да знания, таким, как ты, давно бы уже крышка была!

— Ишь ты, какими мыслями обзавелся! — Мухаммар не без удивления посмотрел на Гани. «Вот дьявол, — подумал он, — посадим в тюрьму бунтовщика, а выходит оттуда революционер!»

Здание дубань гуншу — главного управления — было огромным. От улицы его отделял высокий забор, похожий, на крепостную стену. Это здание, построенное в современном стиле в самом центре Урумчи, являлось резиденцией верховного правителя Синьцзяна Шэн Шицая. Этот правитель, разоривший Восточный Туркестан, хорошо знал, как к нему относится население края, и очень опасался внезапной гибели. Поэтому он почти никогда не вылезал из своей «крепости» — дубань гуншу. Если ему все же приходилось куда-нибудь выезжать, то соблюдалась масса предосторожностей, принимались тысячи мер для предотвращения опасности. Задолго до его выезда сотни чериков выходили в город и прогоняли жителей с улиц, по которым должен был проехать генерал-губернатор. А конвой его составлял не меньше пятидесяти-шестидесяти вооруженных до зубов головорезов.