— Что ты знаешь о деде Нусрате?

— Знаю, что его упрятали в тюрьму, но вот за что, пока неясно.

— Его ведь не первый раз бросают за решетку, не так ли? — негромко проговорил Заман.

— Теперь у него не то здоровье, что в былые времена. Долго ямула старику не выдержать. Нет ли путей подкупить кого-нибудь из надзирателей? У меня припрятаны для этого дела два отличных скакуна! — сказал Гани.

— Разузнаем, не беспокойся.

Батур рассердился.

— Как не беспокоиться, если нас забирают словно баранов на бойню, а мы спокойны, как эти бараны.

— А что, по-твоему, нужно делать?

— Да лучше умереть в бою, чем жить по-овечьи — всего бояться, от всего прятаться!

— Пойми ты, Гани, — восстание — это не игра подростков. Чтобы его поднять, многое нужно подготовить!

— Всегда одно и то же! Только и знаете, что твердите: «Потерпи! Следует подготовиться». Как-то сказали — вот-вот начнем! А потом опять все заглохло. Новые хозяева пришли, вы говорите: «Теперь все будет по-другому!» А что по-другому? Ну, сменились люди у власти. Только скоро стало видно: новые старых не лучше, мало чем отличаются. А теперь снова начали наших в тюрьмы бросать. В чем же перемены? Как было, так и есть… — батур махнул рукой.

— Вы очень верно все говорите, Гани-ака, — прервал Заман воцарившееся молчание. — Мы, действительно, слишком долго примериваемся: «Надо бы сделать так, нет, лучше сделать эдак…» Это правда.

— Что же, выходит, мы ничего не сделали? — возмутился Рахимджан.

— Нет, это не так. После апрельского переворота произошли значительные перемены в общественной жизни народа, поднялось его политическое сознание — это последствия Кумульского восстания. Но поскольку власть снова оказалась в руках таких, как Шэн Шицай, местное население не получило желанной свободы, более того, все, что было достигнуто нами, снова отнято у нас. Вновь в пашей стране проводится политика насилия и порабощения, народ бесправен и угнетен!

— Ты, Заман, слишком сгущаешь краски! Не все так уж плохо обстоит, как ты разрисовал. Не так-то просто у нас властям отнять все, что мы с таким трудом завоевали, — обидчиво проговорил Рахимджан.

— Да все, чего мы было добились, у нас давно уже отняли. Мы только боимся посмотреть правде в глаза, скрываем ее от самих же себя! — отрезал Заман, потом задумчиво добавил: — Мне как-то сказал один человек: «Как бы нам не остаться в обнимку с одним дутаром». Боюсь, что так и вышло…

— Заман! Ты сегодня такое говоришь, чего я раньше не слышал и не ожидал услышать, — удивился Рахимджан.

— Это меня Гани-ака так настроил. Видишь — он не читает ни газет, ни книг, не ходит на наши собрания, но он знает жизнь и поэтому лучше нас с тобой разбирается в том, что вокруг происходит, яснее видит, что случилось. Как ты думаешь, Гани-ака?

— Ваши речи сложны для меня… Все же мне сдается, что ты говорил правильно. Только, знаешь, на кого ты был сейчас похож? На игрока, который все в пылу азарта спустил, а теперь задним числом прикидывает — вот так надо было ходить…

Заман и Рахимджан рассмеялись, пораженные меткостью сравнения, хотя веселого в нем было мало.

— Ну что ж, пусть мы проиграли. На ошибках учатся. Если мы не успеем их исправить, исправят другие, те, кто придут за нами. Они добьются того, чего не смогли сделать мы, — сказал Заман и стал рассказывать о том, как отряды Ходжанияза, начав в Кумуле, дошли до Кашгара и Хотана, как был заключен «союз» между Ходжаниязом и Шэн Шицаем, и о том, что большинство повстанцев этот союз не принимает и считает его большим промахом. Эти вести были не новы для Рахимджана, но для Гани казались откровением. Он задумался, а потом сказал Заману:

— Слушай, ты хоть и молод, однако, верно, много повидал?

— Нужно стараться больше видеть, Гани-ака — как иначе понять, жизнь!

— Это верно, Заман! Я вижу, ты надежный человек, я верю тебе. Так помогите мне вместе с Рахимджаном освободить Нусрата.

— Сделаем, что сможем. Надо подумать. Ты куда, уже уходишь?

— Да. Вот возьми эти бумаги, Рахимджан, отдай их дехканам из Каш-Карабага.

— Зачем тебе эти бумаги? — рассердился Рахимджан.

— Они не мне, а бедным дехканам нужны! — Гани рассказал о том, что произошло накануне.

— Ну о чем ты думаешь! Это же чистейшее баловство! Силы некуда девать!

— А что же, стоять и смотреть, как на твоих глазах творится несправедливость?!

— Да пойми ты! Сегодня ты отнял эти бумаги у Хакима-бая, завтра мы вернем их дехканам, а послезавтра Хаким-бай спокойно их снова возьмет у тех же дехкан! Что за детская игра!..

— Пойми, даже если ты уничтожишь Хакима-шанъё, то завтра его место займет другой, точно такой же жестокий и несправедливый. Таким способом ты народу свободы не принесешь, Гани-ака! — поддержал Рахимджана Заман.

— И ведь сейчас наверняка повсюду разосланы черики, чтобы тебя схватить! Пережди у меня день-другой, у меня не станут искать, — предложил Рахимджан.

— Нет, у меня есть где укрыться. А ты все-таки передай бумаги настоящим хозяевам. Это моя просьба к тебе, — с этими словами Гани вышел из дома.

Кульджа покрыта ночным мраком. Люди в домах еще не спят, но на улицах уже никого не видно. Лишь редкий прохожий поспешно идет вдоль домов, поминутно озираясь в страхе. Даже Гани было в этот час не по себе! Ему казалось, что тьма невидимыми цепями сковывает ему душу. Никогда не ощущал он себя таким одиноким и беспомощным! «Что делать?» — эта мысль не покидала его. Встреча и беседа с Рахимджаном не успокоили его. Предостережения друга только раздражали Гани, который каждую минуту готов был вступить в бой с врагом и делал все, что было в его силах, ничего не откладывая на потом. «Что за люди, — сердился Гани, — на словах готовы горы перевернуть: „так сделаем, этак сделаем“. А как доходит до дела — их рядом нет. Лишь языком крепости берут. „Надо готовиться, надо ждать…“ Да сколько можно? Пока мы будем ждать, нас тут всех по одному уничтожат. Нет, пора самому браться за дело. Соберу десяток таких, как сам, и начну!» Оглядываясь на прожитое, Гани жалел, что столько времени истрачено по существу на пустяки. Погрузившись в эти мысли, Гани не заметил, как дошел до Доланских ворот. Они были заперты, в крепость войти невозможно. А что он хотел там сделать? Ах, да, хотел встретиться с Давуром и поговорить с ним насчет возможностей освобождения Нусрата. Вспомнив старика, Гани тут же вспомнил и Чолпан. Что с ней? Где она? А что, если и ее вместе с дедом упрятали в тюрьму? Как ей там невыносимо! Нет, не может быть! Гани зашагал еще быстрее, грозя кому-то в темноте своей мощной рукой.

Около часу Гани бродил, не зная куда деваться, потом его осенило: «Хромой Хашим! Он говорил, что у Нусрата в Кульдже есть родственники. Надо его найти!» Батур повернул в сторону базара.

Постоянным и единственным занятием Хашима всю его жизнь было пьянство и азартная игра. Он возвращался домой очень поздно, порой сытый, порой голодный, но неизменно в стельку пьяный. Его сожительница Шаванихан уже не ожидала его по вечерам. Да и вообще их мало что связывало, кроме общей крыши над головой.

Сегодня Хашим возвратился вне себя от радости. Редко ему так везло: он доложил Давуру, где можно найти Гани. За это тунчи угостил его в харчевне и дал денег. Очень прилично заплатили за этого бродягу-вора. Хашим даже Шаванихан принес гостинцы: отрез на платье, узелок с едой, даже бутылочку прихватил. Хотел посидеть с ней, как с порядочной, но эта шлюха куда-то смылась. Разозленный Хашим выпил всю водку один, а потом, не раздеваясь, не гася огня, свалился на постель и захрапел.

Разбудил его громовой голос:

— Смотри ты, как дрыхнет! Можно подумать, что днем он целое поле вспахал! А ну вставай, трухля!

Еще не проснувшись окончательно, Хашим уже сообразил, чей это голос, и от страха его прошибло холодным липким потом.

— Т-т-ты… как… вошел?

— Как, как! Прыгнул через забор — оказался во дворе, дернул дверь — в дом вошел.