С виду всем заправлял Саляй, но на самом деле, следуя приказу длиннобородого, он беспрекословно подчинялся Модан. «На людях можешь кричать на меня, топать ногами, но не забывай, кто здесь настоящий хозяин», — говорила она, оставаясь с ним наедине. Улучив удобный момент, Модан повторяла, особенно если поблизости находились Ахтам или Маимхан: «Разве смогут победить врага наши отважные джигиты, останься они раздетыми и разутыми?..» Она без устали твердила швеям, склонившимся над шитьем: «Не жалейте сил, родные, пусть каждая наша игла обернется для врага штыком!» Она просила, требовала вручить ей оружие, дать коня, чтобы самой отомстить кровопийцам!.. Вскоре Модан прозвали в лагере «беспокойной вдовой».

Своими руками она сшила из теплой верблюжьей шерсти бешметы для вожаков повстанцев, затем принялась обряжать в одежду из отменного материала, захваченного после штурма Актопе в китайских лавках, молодцов из отряда Хаитбаки: как не позаботиться о тех, кто ходит в разведку! Джигитов и вправду стало не узнать, когда они облачились в красивую добротную форму.

Между тем Модан среди неустанных хлопот не забывала о белилах и румянах, о щипчиках для бровей, о туши для ресниц, — словом, о том, чтобы постоянно держать наготове свои женские чары. И не зря ее блестящие глаза, грудной голос, плавная походка, ее мягкие кошачьи движения волновали и притягивали огрубевшие в походной жизни сердца мужчин.

Модан присматривалась, намечая свою жертву. Ахтам?.. Пожалуй, слишком приметен, к тому же у него есть эта простушка Маимхан, тут нужно много усилий, если вообще они увенчаются успехом… Хаитбаки?.. Не то чтобы она не была уверена в своей неотразимости, но… Этот юнец из тех, для кого честь выше женских прелестей… Семят?.. Праведник, его тоже нелегко сбить с пути. Махмуд… Вот о ком стоит подумать. Об этом неотесанном грубияне, этом прощелыге с узким лбом и молотообразными кулаками… Он не знает удержу, все в нем кипит, бурлит, клокочет, как в медном котле, под которым разложили хороший огонь… Говорят, до женитьбы он хаживал на улицу Сятяи, где водятся красотки, которые не заламывают высокой цены…

Она сшила для Махмуда особенно красивый бешмет, но отнесла его к себе домой.

— Как думаешь, сестренка, не настала ли пора и мне сменить наряд? — сказал однажды Махмуд, заглянув в мастерскую. — Чем ты меня обрадуешь?

И в самом деле, вся одежда на Махмуде превратилась в лохмотья.

— А мы уже постарались для вас, ака, — игриво улыбнулась Модан, — будете довольны.

— А ну-ка, показывай… Или ты все, чем богата, прячешь под себя, как гриф яйцо? — Шутки Махмуда не отличались изяществом.

Модан поморщилась, но сдержала себя.

— Одежда у меня дома, сейчас принесу…

— Не беспокойся, примерю завтра. — Махмуд вышел не прощаясь. Всем видом своим он как бы показывал, что полностью безразличен к ней. Но Модан, опытная в подобных делах, знала, что, закинув удочку, надо набраться терпения.

Между тем повстанцы, готовясь к предстоящему наступлению, каждый день использовали для боевых учений, проверяли, пополняли запасы провианта, фуража. До того как выпадет снег и дороги покроются льдом, предполагалось занять несколько важных поселков, обеспечив себе свободу действий.

Сегодня вожаки повстанцев наблюдали с крепостной стены учебные занятия отрядов.

— Смотрите, дети мои, — не скрывая радости, говорил старый Колдаш, — с помощью аллаха наши джигиты уже кое-чем овладели и теперь выдержат любую схватку с врагом.

Действительно, почти все приобрели за недолгое время нужные навыки боя на саблях или кинжальной схватки. Только вот стрельба в цель не давала хороших результатов — сказывался недостаток патронов, их берегли для дела.

— Ничего, ата, это уж не такая беда. Вот захватим арсенал в Баяндае, тогда и наверстаем в стрельбе.

— Э, нет, сынок, — возразил старик Махмуду, — стрельба по мишени стоит на первом месте. Жалея патроны сейчас, мы можем потом пожалеть о многом.

— Вы правы, ата, — сказал Ахтам. — Только мне самому, наверное, придется взять ключи от склада с патронами. — Он шутливо подтолкнул Семята, который заведовал складами и оказался на редкость бережливым хозяином.

На занятиях особое мастерство показали те джигиты, которые под руководством Колдаша обучались лазанию по стене.

Когда занятия кончились, повстанцы прошли вдоль стены строем. Около четырех сотен джигитов, одетых в в форму, резко отличались среди пестрой, разноликой массы.

— Как ладно выглядят наши джигиты, — восторженно заметила Маимхан.

— Форма — украшение бойца, — сказал Колдаш. — Неряшливый солдат даже врагу кажется не таким страшным.

— Тогда хочешь не хочешь, а хвалить придется Семята-ака, ведь это он нас надоумил, — похлопал Семята по плечу Ахтам.

— Тут есть заслуги и моя и Модан, — вмешался было в разговор Саляй, появившийся в этот самый миг рядом с Ахтамом. Но никто не обратил внимания на его слова.

Махмуд на другой день пришел в мастерскую, но ему сказали, что Модан больна и сегодня не выходила из дома. Кузнецу не терпелось облачиться, наконец, в такую же форму, как у его друзей, и он отправился разыскивать ее жилище.

Все предусмотрела Модан заранее, она приготовилась и ждала, время от времени в нетерпении приподнимая занавеску и выглядывая на улицу. Но вот показался Махмуд — крупным, размашистым шагом приближался он к ее дому. Модан быстро накинула ночную сорочку из тонкого шелка с глубоким вырезом и наполовину обнажила полные белые груди. Потом она распустила пышные волосы, прикрыла ими оголенные плечи и легла, закинув руки за голову. Кузнец, не ведавший правил приличия, без стука распахнул дверь и вошел в комнату.

— Ма-ама! — с притворным испугом вскрикнула Модам, прячась под одеяло. Но цель была достигнута — Модан заметила, как жадно вспыхнули зрачки Махмуда. На мгновение коснувшись взглядом обнаженных плеч женщины, кузнец почувствовал, как гулко заколотилось его сердце, и как вошел, так и остался стоять, зажмурив глаза, словно его ослепило.

— Это вы, Махмуд-ака?..

Махмуд разжал веки. В нежном полумраке, разлитом по комнате, он увидел небесную пери, — да, да, пери, которая неизвестно почему очутилась здесь, перед ним, — так, по крайней мере, ему почудилось. Дневной свет, узким лучом падавший из прорези между плотными занавесками, ласкающими бликами ложился на бледно-розовую кожу ее лица, на грудь, круглую, дразняще полуприкрытую прозрачным шелком.

— Вы неблагодарный человек, Махмуд-ака. Я так старалась для вас, а вы… Вы даже не хотите спросить, как мое здоровье…

— Ч-что с вами? — едва выдавил Махмуд пересохшим горлом. Он пытался и не мог унять дрожь в коленях.

— О аллах… Пошли мне хоть кого-нибудь, кто подал бы несчастной глоток воды…

— Г-где в-вода? — теперь у него вздрагивал и голос.

— Вон там, в нише.

Махмуд плеснул на донышко пиалы немного холодного чаю.

— Поднимите же мне голову, Махмуд-ака…

Махмуд приподнял Модан за плечи. Шелковистые волосы коснулись его лица, от белого, как снег, но горячего, как угли, тела, такого нежного, близкого, в ноздри ударило хмельным дурманом, кровь забилась в висках, как будто где-то там, в голове, кувалдой ударили по наковальне. Губ его коснулось что-то жаркое, огненное, он не сразу понял, что это ее губы. Махмуд отшвырнул пиалу и бросился на Модан. Маленькая, хрупкая, подобная коробочке хлопка, попавшей под колеса воза, груженного углем, Модан вся ушла под огромное тело Махмуда…

В лагере каждый человек был у всех на виду, ни один поступок не оставался незамеченным. О встречах Махмуда с Модан вскоре заговорили, кто с возмущением, кто с насмешкой, а кто и просто из любви к пересудам и сплетням. Что же до вожаков повстанцев, то они были смущены и встревожены: на Махмуда, их товарища, которого глубоко все уважали, пала черная тень, давая повод злым языкам.

По праву старой дружбы, Ахтам отправился к Махмуду для решительной беседы. Время близилось к полудню, но Махмуд еще спал, храпя, как дехканин, завершивший жатву. Смуглое лицо его побледнело и осунулось, веки отекли, синеватые круги залегли под впавшими глазами. Ахтам тряхнул его за плечо. Кто знает, что снилось Махмуду: возможно, Ахтам, разбудив, вырвал его из сладких объятий возлюбленной, — по крайней мере, кузнец, очнувшись, посмотрел на него сумрачным взглядом и ничего не сказал. О чем только не толковали они раньше, чем только не делились! Но теперь оба молчали, не зная, как и с чего начать, — хмурые, насупленные, взаимно враждебные, каждый прислушивался к затрудненному, шумному дыханию другого.