Его пророчества не замедлили исполниться в скором будущем.

Много говорили и о Палестине. Михоэлс с большим интересом расспрашивал, даже проявил неожиданную осведомленность в различных конкретных вопросах, Вайсгаль и Хаим Вейцман рассказывали.

Наутро» похищенный» был доставлен обратно в больницу.

Вполне понятно, что и об этом эпизоде отец умолчал. Зато он рассказал, как пришли навестить его в госпиталь несколько русских князей.

В конце декабря сорок третьего года состоялось открытие первого после эвакуации сезона, где отец сыграл в последний раз Тевье — молочника. А через месяц он сыграл» Короля Лира», после чего объявил, что больше играть пока не будет. Его беспокоила поврежденная нога.

Деятельности Антифашистского комитета посвящена масса исследований, но все они построены скорее на догадках, нежели на конкретном материале. Это вполне понятно — ведь из всего состава Президиума почти никто не уцелел, а те, кто по случайности выжил, получили достаточную травму, чтобы не распространяться особенно на эту тему. Архивы же, после ликвидации Комитета, были переправлены на Лубянку, где покоятся, быть может, и по сей день, а возможно, и уничтожены» за ненадобностью», ибо по ним уже не состряпать» новое дело». Хотя, как знать?

Среди единиц, уцелевших от жестоких расправ и смертных приговоров, была Лина Штерн — микробиолог, открывшая» советский пенициллин», который спас жизнь миллионам солдат во время войны.

Ее оставили в живых, и после процесса перевели в» шабашку», где она должна была продолжать трудиться» на благо Родины».

После реабилитации ее посетила вдова Переца Маркиша, и ей Лина Штерн рассказала, что в последний день процесса над писателями и актерами (суд, разумеется, велся при закрытых дверях). Маркиш произнес потрясшую ее обвинительную речь в против сотрудников КГБ, судей и прокуроров. Назавтра, двенадцатого августа пятьдесят второго года, двадцать шесть писателей, актеров, поэтов, деятелей Антифашистского комитета, в том числе и Маркиш, были расстреляны.

Никаких сведений о работе Комитета, к сожалению, выяснить у нее не удалось. Просто не повернулся язык мучить вопросами усталую, старую, травмированную женщину. А больше узнать было не у кого.

Лишь спустя много лет я узнала, что существует версия о том, что поднимался в Комитете вопрос о создании в Крыму, где раньше, до войны находилось несколько еврейских колхозов, Еврейской Автономной республики вместо Биробиджана, который находился на Дальнем Востоке. Но никакого документального подтверждения эта версия, по — видимому, не имеет.

Отец о работе Комитета вообще не рассказывал. Я знала, что была создана специальная комиссия по розыску без вести пропавших, что время от времени появлялись дома партизаны и рассказывали о борьбе еврейских партизанских отрядов с фашистами. Иногда папа приносил домой письма с самыми невероятными просьбами, написанные языком героев Шолом — Алейхема, причем на конверте значился адрес: «Москва, Народному артисту Михоэлсу». И как ни странно, они находили адресата.

В Антифашистский Комитет поступали сообщения о лагерях смерти. Было создано Информационное бюро, куда стекались толпы, чтобы навести справки о своих близких. Стали появляться первые, чудом уцелевшие, беженцы. Некоторые оставались у нас на ночь. Папа приводил этих молчаливых, изможденных юношей и девушек. Мы их кормили, укладывали спать. Через пару дней они исчезали. Одну из этих беженок мы встретили в Израиле и она рассказала, со слезами на глазах, что ей и еще многим папа помог перебраться сюда.

Приютить людей без прописки, да еще в военное время, да еще в Москве, было делом опасным. Милиция часто проводила ночные облавы, и наказанию подвергались обе стороны, а по строгим законам военного времени срок наказания мог быть весьма внушительным.

В одну из таких облав (в ту ночь у нас, по чистой случайности, посторонних не было) вдруг выяснилось, что у папы нет московской прописки и, следовательно, он проживает в Москве незаконно. Товарищи из милиции, которым было известно имя Михоэлса, были весьма смущены и извинялись как могли, что все, мол, образуется, но он забыл прописаться в Москве после возвращения из Америки, а паспорт‑то у него ташкентский, а с ташкентской пропиской жить в Москве воспрещается, и так далее… Как мы поняли из всего этого бреда про прописку, отец, который люто ненавидел всякую бюрократию, совершенно забыл, что уехал в Америку из Ташкента, а не из Москвы, и вернувшись, забыл поменять паспорт.

— Ну как же так, Соломон Михайлович, такой сознательный человек, а законов не знаете, — задушевно журили его милиционеры.

Пришлось заняться этим неприятным делом. «Ведь я что‑то делал с пропиской перед отъездом», — беспомощно оправдывался он. И действительно, перед отъездом в Ташкент отец, по настоянию Аси, пошел выписывать из квартиры нашу домработницу, правда ключи он ей, все‑таки, оставил» чтоб не думала, что мы ей не доверяем». Папина щепетильность обошлась нам довольно дорого — вернувшись из эвакуации, мы нашли квартиру совершенно опустошенной.

Приблизительно в середине февраля 1944 года в Москву приехала делегация ведущих узбекских актеров. Мы все были приглашены на торжественный обед в гостиницу» Москва». Не помню, что помешало нам пойти, но в итоге папа отправился один. Вечером этого же дня у него была назначена встреча с Молотовым, на которой ему предстояло докладывать об американской поездке.

Многие годы бытовала в России легенда о том, как Сталин принял Михоэлса, какие слова говорил ему, получая из его рук шубу, сделанную американскими меховщиками. Да и здесь я прочла множество измышлений, с подробнейшим описанием этих встреч, и рассказов о близкой дружбе Михоэлса с Кагановичем, да и с самим Вождем всех народов.

Все это чистый вымысел. Отец никогда со Сталиным не встречался, не имел с ним ни одной беседы, да и не стремился к подобному сближению, последовательно придерживаясь одного из своих любимых библейских изречений: «ни мне меда твоего, ни укуса твоего».

Итак, в час дня Михоэлс отправился на торжественный обед с узбеками и основательно там задержался. Часам к шести он вернулся явно навеселе. Говорил с нами только по — узбекски, зачем‑то погасил свет, устроился на полу посреди комнаты и, раскачиваясь как старый узбек, нараспев причитал, что пора отправляться» в орган к Молотому». (Журнал или» орган печати» под названием» Война и рабочий класс» курировался Молотовым.)

Было совершенно очевидно, что отец слегка выпил, и что в таком виде отпускать его» в орган» просто опасно. Пока мы соображали, как с ним быть, он вдохновенно импровизировал очередную новеллу о нашей соседке — безобидной старой деве, которая» сегодня ночью кралась с ножом по коридору». В общем развлекал нас, как мог. Внезапно он встал с пола, зажег свет, провел ладонью по лицу, как бы снимая какую‑то невидимую пелену, и произнес совершенно трезвым будничным голосом: «Ну, я пошел. Буду часа через два».

Привыкшие к папиным играм, мы ничуть не удивились этой перемене. Однако, когда, надев шубу и взяв палку, он вышел из дому, я быстро оделась и последовала за ним на некотором расстоянии. Редакция журнала, где должна была состояться встреча, помещалась недалеко от нас, в маленьком переулочке на Арбатской площади. Еще не сняли затемнение, и после захода солнца город погружался во тьму. Только луна освещала блестящие, раскатанные детьми островки луж.

Я шла в отдалении, боясь потерять из виду отца, который шел, слегка прихрамывая на правую ногу, засунув руки глубоко в карманы пальто. И в это мгновение — в который уже раз! — я так остро почувствовала его одиночество, что у меня защемило сердце.

Убедившись, что он благополучно дошел, я вернулась домой, но это ощущение какого‑то его бесконечного одиночества так и не оставляло меня.

Пришел он поздно, о подробностях встречи с Молотовым не рассказывал, но, кажется, именно тогда состоялась передача шубы для Сталина.