Поэтому, когда в сентябре был заключен» Пакт о ненападении» и в газетах появились пасторальные улыбки Риббентропа и Молотова, для отца это было тяжелейшим ударом.

«Настроение тяжелое, о каком лечении можно думать? — писал он мне из Кисловодска, куда его заставили поехать врачи после тяжелейшей гастрольной поездки. — Не понимаю, как можно довериться такому зверю?»

Письмо, к сожалению, не сохранилось — оно было изъято при обыске, но эти фразы я запомнила наизусть.

Хотя тогда еще невозможно было предвидеть масштабы катастрофы, однако Михоэлс воспринял поход Гитлера на Европу с остротой и болезненностью провидца.

Мне нередко приходится сталкиваться с неправильной, с моей точки зрения, оценкой роли Михоэлса в жизни евреев в советском обществе. Михоэлса сравнивают с маранами. Оценка принципиально ошибочная: мараны сохраняли в тайне верность своей религии, своему народу.

Михоэлс же открыто шел от еврейства к евреям, используя свой все возрастающий авторитет для помощи своему народу, для защиты его интересов.

В ответ на это к нему шла любовь и восторженное признание не только евреев, но и всей русской интеллигенции.

Между тем, эта чрезмерная популярность еврея и актера начинала вызывать беспокойство и подозрительность у власти и, в первую очередь, у Сталина.

Личность, подобная Михоэлсу, была неизбежно обречена на гибель в условиях сталинского режима, ибо существовала некая, едва уловимая зыбкая грань, за пределами которой неминуемая пропасть поглощала каждого, кто осмелился подняться над посредственностью.Так, например, объявив генетику вне закона, посадили и истребили блестящего ученого — генетика академика Вавилова.Маршал Тухачевский — слишком талантливый полководец, слишком незаурядный и обаятельный человек, который не укладывался в рамки допущенного — был расстрелян как» враг народа».

Но если Тухачевский, Вавилов, Плетнев, Туполев, да всех и не перечесть, были уничтожены или упрятаны за решетку, так как по тем или иным причинам вызывали злобу кровавого злодея, то главную опасность, как это ни парадоксально, представляли деятели искусств — поэты, художники, режиссеры, драматурги, прозаики — «работники идеологического фронта», как это тогда называлось.«Здесь убивают за стихи — знак неслыханного к ним уважения, потому что здесь еще способны жить стихами»,- пишет Надежда Мандельштам.

Однако годы тридцать девятый сорок первый — были годами официального признания Михоэлса — актера, режиссера, общественного деятеля, педагога.

В тридцать девятом году отмечался двадцатилетний юбилей Госета. По установившейся традиции торжество обязательно сопровождалось награждениями.

Подобно тому, как, убив Михоэлса, присвоили театру его имя и назначили стипендию его имени в Государственном институте театрального искусства (Гитис), так и в преддверии уничтожения всей еврейской культуры в СССР, ее деятелей награждали высшими почетными званиями, орденами и медалями.

Система распределения почестей, а следовательно и благ, практиковалась следующая: учреждение представляло списки предполагаемых награжденных, а решение выносилось» наверху» — им всегда виднее.

Госет был учреждением особым. Здесь речь шла не только о сотрудниках театра, но и о писателях, поэтах, драматургах, которые имели к театру самое непосредственное отношение, но на службе там не состояли.

Поэтому у отца была особая задача — составляя списки к юбилею Госета, он должен был назвать имена людей, не занимавших в театре должностей. Следовательно, либо им надо было срочно придумать официальную должность, что при существующей бюрократии совершенно невозможно, либо давать пространные объяснения, что Госет не просто театр, зрелищное предприятие — но, в первую очередь, это центр еврейской культуры, и что без авторов, пишущих специально для него, он существовать не может, а значит, они, то есть авторы являются необходимой составной частью театра и т.д. и т.п.

Папа ездил на приемы, дозванивался в бесконечные инстанции, объяснял положение, назначал встречи и, в конце концов, свалился.

То ли он простудился, то ли переутомился, так или иначе его прихватил тяжелый приступ радикулита, которым он периодически страдал. Схватило, как всегда при этой болезни, внезапно.

Я спустилась утром, еще ничего не зная, и увидела папу в какой‑то неестественной позе, сидящим в кресле. Я наклонилась, чтобы поцеловать его, но вместо привычного ласкового приветствия, услышала глухой раздраженный голос: «Что это ты топаешь так, что пол трясется?», — и с силой треснув кулаком по столу, он простонал: «Боже, я теряю юмор!»

Тут мы с Асей не на шутку испугались. Ася бросилась звонить профессору Вишневскому. Тот немедленно приехал, но уговорить папу сделать новокаиновую блокаду (обезболивание по методу Вишневского, широко применявшееся в то время) нам так и не удалось.

Из всего синклита врачей папа почему‑то предпочитал» фельдшера — доктора Гальперина» — так он почему‑то называл высокого с одышкой старика, повязанного неизменным кашне сомнительной свежести, который лечил радикулит… раскаленным железом» по ходу нерва», как научно обосновывал папа. Это варварское лечение, после которого квартира заполнялась запахом паленого мяса, действовало безотказно. Ожог смазывался не менее первобытным зельем, папа распрямлялся и шел играть спектакль.

Но в этот раз фельдшера — доктора Гальперина не нашли, да и вообще мы с Ниной его больше не припоминаем. Боли были нестерпимые. Три дня и три ночи пала просидел в кресле. Если кто‑нибудь из нас — Ася, Чечик, Нина и я пробовали уговорить его сделать укол новокаина, он злился и упрямо твердил, что» ему самому виднее что помогает, а что нет».Наконец он сдался. Укол был сделан и, через несколько дней, кряхтя и проклиная весь мир, отец пешком отправился в театр.

Время юбилея приближалось. Актрисы шили себе наряды и ревниво следили, чтобы материалы не совпадали, что было нелегко из‑за» временных трудностей» с тканями — там всегда были» временные трудности» то с луком, то с ватой, то с пуговицами. По этому поводу даже существует формулировка — «временные трудности — постоянный фактор социализма».Элю, как всегда больную, я старалась отвлечь от мрачных мыслей заботами о туалете. Бедная, она не знала, что это будет ее последний выход в свет!

Подготовка к юбилею была в самом разгаре, когда однажды к нам ворвалась разъяренная Фаня Ефимовна — она заказала себе платье из шифона цвета морской волны и просила портниху сохранить это в тайне, а та самым предательским образом доложила, где и за какие деньги можно раздобыть это русалочье чудо, этот дивный шифон, и теперь (тут Фифиха заливается слезами) такое же платье будет у одной из актрис!

Эля слушала ее рассеянно, из‑за чего произошла между ними серьезная размолвка; обе они апеллировали к папе, но он только не слишком любезно отмахнулся: «Мне бы со своими проблемами разобраться, а свои бабьи дела сами и решайте».Он тем не менее разбирался с проблемами всех и каждого, и лишь накануне празднования спохватился, что ему самому нечего надеть. Мы‑то ему все время твердили про фрак, но от одного упоминания фрака отец свирепел и заявлял, что он» не тенор, чтобы выступать во фраке».

И тут мы вспомнили, что со времени поездки у него сохранился смокинг. Каким образом он уцелел в нашем безалаберном доме до сих пор не понимаю!«Я в него не влезу, я стал старый и толстый!» — ему тогда исполнилось сорок девять лет — но смокинг прекрасно влез, и мы наперебой расхваливали папу, и его вид, и смокинг, опасаясь как бы он не передумал.

Наконец, наступил торжественный день. Зал был набит до отказа. На сцене ярусом расположились работники театра. Папа же стоял на авансцене возле кулисы, опираясь на палку. «Все равно придется все время вставать, принимать приветствия, так я уж лучше постою. А то как сяду, так и не встану», — объяснял он, когда мы забеспокоились, что придется простоять, возможно, несколько часов подряд.