Вы, наверное, себе представили круглого, толстенького, лысенького очкарика за пятьдесят — и ошиблись. Ему было около сорока, не больше, был он худ, строен, с седыми волосами (она отметила это странное совпадение), очень порывист и вместе с тем сдержан. Когда только начинался их роман, Евгения рискнула задать ему всего один вопрос, касающийся его самого:

— Откуда вы все это знаете?

Он ответил честно, потому что его взволновал ее интерес к его особе:

— Когда-то я работал в ГРУ…

Больше Евгения лично о нем ничего никогда не спрашивала.

После ухода гостя Евгения, посидев некоторое время в кресле, пришла к выводу, что Виктор Петрович Кошкин не тот человек, которого можно просто кинуть и не оказаться в джакузи с перерезанными венами.

Поэтому Кошкину она не звонила, Кошкин сам позвонил ей и настоял на встрече. Что оставалось Евгении? Не будешь же говорить, что ставить памятник Достоевскому передумали?

— Но почему именно в Люблинском парке? — недоумевал Кошкин. — Не лучше ли где-нибудь в центре, хотя бы на той же Тверской? С одной стороны — поэт, с другой — писатель. За разрешением дело не встанет, хлопоты я беру на себя.

— Мысль интересная, если учесть, что Достоевский принимал самое активное участие в открытии памятника Пушкину. Но все дело в том, что именно в Люблино Федор Михайлович писал знаменитый роман «Преступление и наказание».

— Когда я работал на «Мосфильме», — закатил глаза Кошкин, — мы снимали ленту «Месяц из жизни Достоевского». Это история любви писателя к Сниткиной. — Он усмехнулся. — Чудак женился знаете на ком? На своей стенографистке, которой диктовал роман «Игрок». Впрочем, чего я спрашиваю? Конечно, знаете. Любовь, как видите, зла. — И он засмеялся.

Евгения опустила глаза, почувствовав раздражение. «Интересно, а что он думает про свою красавицу Райскую, которую спокойно сдал, когда настало время? Не мог же он не знать, чем такое «Очарование» кончится? Вероятно, знал, что кончится плохо, но не для него. Любовь зла… Нет, кинуть его сам бог велел. Даже если маячит джакузи. — Евгения улыбнулась и подняла глаза.

— Действительно странно, — полились из нее отравленные слова, — казалось, такой человек, дворянин, гений, а женится на какой-то Сниткиной. Это почти прислуга, не так ли? И современники не понимают, и потомки смеются, а Федору Михайловичу хоть бы хны.

— Да-да, — подхватил Виктор Петрович, — что значит человек не от мира сего! Вот нормальный человек от помощи откажется?

— Нет. Нормальный не откажется, — охотно согласилась Евгения, имея в виду деньги Кошкина на памятник писателю.

— А этот чудак отказался! — обрадовался поддержке господин Кошкин, хотя где-то внутренне он от Евгении ежился. Будто знал, что она говорит не совсем то, что думает, но у нее такие безмятежные глаза… — Ну попал ты в долговую яму, — развивал свою мысль Кошкин. — Но у тебя же есть друзья! И эти друзья предлагают: давай мы скинемся, и каждый напишет по главе. А ты подправь, где надо, отредактируй, и роман готов! Чудак не согласился, представляете? — И Кошкин самодовольно откинулся на спинку кресла, в котором так хорошо сиделось.

— Воистину, каждый сам выбирает свою судьбу, — сказала Евгения.

— Как это понимать? — насторожился Кошкин. И как только он это спросил, джакузи исчезла, он оказался перед Евгенией один на один, беззащитный, почти в трусах, и она поспешила этим воспользоваться.

— Как понимает Ле-цзы. Начинаю с воспитания привычек и взращиваю характер, а в конечном счете получаю судьбу.

Кошкин не понял, что Евгения имела в виду его, а не Достоевского, но на всякий случай четыре раза кивнул:

— Ну да. Конечно. Ле-цзы. Так оно и есть.

Кошкин был в полной уверенности, что, как богатый и обаятельный мужчина, он ей нравится, отсюда и Ле-цзы. А Евгения поняла совсем другое. Если человек не один и не понимает, о чем идет речь, то никогда не спрашивает. Просто в кармане у него включен диктофон, и тот, кто за Кошкиным стоит, смысл слов расшифрует. Значит, Виктор Петрович один и денежки принес свои, а не государственные.

В это время в предбаннике раздался звонок.

— Вы к кому? — зычно крикнула Таечка.

Из-за металлической двери зарычал Барсуков:

— Евгения Юрьевна у себя?

Таечка мигом открыла дверь в офис, и в холл вошли Барсуков и незнакомый ей мужчина с худым и острым, как топор, лицом. При его появлении молодой человек по прозвищу Джомолунгма встал, узнав шефа. Соколов смерил его взглядом, задрав голову под потолок, и махнул рукой — садись.

Барсуков все сообразил: раз молодой человек здесь — значит, деньги принес, а если деньги принес — значит, дело серьезное.

— Кто у нее? — кивнул он на дверь Евгении.

— Господин Кошкин из Минфина, — сказала Таечка. — Сказать, что вы пришли?

— Не надо. Сделай нам лучше кофе. — И, обращаясь к Соколову: — Михаил Михайлович, пройдемте в мой кабинет. Придется немного подождать. — И Таечке: — Он давно у нее?

— Минут сорок.

Значит, пьеса кончается. Скоро будет финал, и неплохо было бы его послушать. Вместе с гостем Барсуков прошел в кабинет и плотно закрыл за собою дверь.

Барсуков был настолько занят своей бедой, что не придал значения тому, что слишком уж часто молодой человек баскетбольного роста сидит у секретарши. Раньше приносил деньги и уходил, а теперь пьет кофе и покупает Таечке ее любимые миндальные пирожные.

Женщина — существо удивительное. Природа ее двойственна, как у электрона: с одной стороны — это частица, а с другой стороны — волна. Вот Таечка, она ведь ничего не знает ни о смерти Мокрухтина, ни о ста тысячах долларов, отданных якобы его людям, ни о том, что Барсуков не живет у себя дома (Таечка с шефом общалась исключительно в массажном кабинете подвала особняка на Гоголевском бульваре, и свидетелями свиданий были только пираньи в аквариуме), ни о том, что случилось с Рексом, ни о Малиныче, но второе «я», жившее где-то внутри ее, все знало и все чувствовало. Таечка как бы просачивалась сквозь все преграды, для нее не существовало барьеров и тайн. Шестое чувство, имевшее явно волновую природу, подсказывало Таечке, что надо делать. А подсказывало оно вот что: с Барсуковым надо кончать, потому что Барсукову скоро будет крышка. Но ведь женщина не уходит в никуда. Она просто переходит из одного качества в другое, как электрон. А электрон, как говорил классик, так же неисчерпаем, как и атом, природа бесконечна.

И вот теперь перед ней возвышалась снежная вершина Джомолунгмы, которую хрупкой девушке предстояло покорить без всякого альпинистского снаряжения.

Барсуков вошел в кабинет, включил селектор, и Соколов услышал женский голос:

— Виктор Петрович, я с вами согласна: с точки зрения здравого смысла Достоевский — человек странный. Конечно, странный — он гений. Это реальность другого, высшего порядка, и здравый человеческий смысл здесь ни при чем. Со стороны друзей это был искренний акт: предложить написать роман скопом. Но Достоевский увидел в этом искушение. Федора Михайловича искушали друзья, и, заметьте, из лучших побуждений. Как Христа в пустыне. Если ты сын Божий, преврати эти камни в хлеба, и миллионы страждущих пойдут за тобой, и возлюбят тебя, и уверуют… но не в тебя, а в падшего ангела, который стоит за тобой. Понимаете? Вот почему он отказался. Он каждый день падал в обморок, но на следующий день опять писал. Двадцать шесть дней. Это как восхождение на Голгофу. Но не было бы этой Голгофы, не было бы и «Братьев Карамазовых», потому что не было бы Великого инквизитора (в образе любящих друзей), которого Христос поцеловал, уходя.

Кошкин завозился, поглядывая на кейс, прикованный наручниками к батарее центрального отопления.

— Вы меня убедили, — сказал он, — Достоевский — это гений. — Виктор Петрович положил на колени свой дипломат и открыл его.

Евгения распечатывала договор на пожертвование.

«Как слаб человек! — жужжал принтер. — Покажи нашей интеллигенции красивую мордашку Райской, посули превращение камней в хлеба без всяких усилий, — и вот тебе миллионы и миллионы сходят с ума, как будто опились сумасшедшей воды. И даже свой собственный опыт ничему не учит. Замени красивую мордашку Райской рассуждениями о Достоевском и Христе — и результат тот же! Тебе выкладывают денежки — безвозмездно и безвозвратно. И пусть пройдет еще пятнадцать веков, Великий инквизитор сможет сказать все ту же фразу: «Зачем ты пришел?»