Поднимаясь по ступенькам на четвертый этаж, Евгения вспоминала, как учил ее президент компании, что трепет — самая полезная вещь на свете. Пока человек трепещет — он твой. Чувства его расстроены, мысли рассредоточены — в таком состоянии он, родимый, тебе все что хочешь подпишет. И подписывали, подтверждая его правоту.
Половину четвертого этажа отгораживала железная дверь с переговорным устройством, создавая впечатление сверхсекретного объекта за ней.
Евгения нажала на кнопку звонка, и голос секретарши спросил:
— Вы к кому?
— Здравствуй, Таечка.
Щелкнул замок, дверь начала открываться, пропуская генерального директора компании, которую про себя Евгения называла просто трансом в прямом смысле этого слова, потому что от деятельности их конторы нормальные люди впадали в состояние, характеризуемое как раз этим определением.
Сразу за дверью в холле за огромным столом, заставленным всевозможной оргтехникой, крутилась девушка лет двадцати двух. Вращающееся кресло поворачивалось то в одну сторону, то в другую. Если звонили два телефона сразу, как сейчас, Тая снимала две трубки, прикладывала их к миниатюрным ушкам и говорила:
— Компания «Экотранс».
В двух трубках что-то говорили одновременно.
Увидев Евгению, Таисия сложила губки бантиком и чмокнула воздух в качестве приветствия, взмахнула накрашенными ресницами в сторону кабинета, что означало — президент ждет, и ответила в одну трубку, прижав вторую к груди, чтобы не слышали:
— Евгения Юрьевна сейчас на совещании у президента. Я обязательно передам, — и положила эту трубку, а во вторую прошипела: — Президента нет и сегодня не будет. Он в мэрии на совещании. — Тая сморщила носик от досады на очередного кредитора и положила вторую трубку.
— Какой-то Толстолобик вам звонил. Может, я фамилию не расслышала? Сказал — из Министерства чрезвычайных происшествий.
— Все правильно, — подтвердила Евгения. — После «совещания» соедини меня с ним. — И направилась через холл к двери с табличкой «Президент компании «Экотранс» Барсуков Сергей Павлович».
Не успела она постучать, как вновь зазвонил телефон. Таечка ласково протянула:
— Соединяю…
А из кабинета президента раздался знакомый рык:
— Я вас давно жду.
Относиться это приветствие могло только к ней. Евгения толкнула дверь, и Сергей Павлович замахал рукой: быстрее входи. Повинуясь жесту большой, белой, пухлой руки, никогда не знавшей загара, она удобно устроилась в массивном кресле, обитом черным винилом, в котором всегда сидела только она. Кресло напротив было кожаное и предназначалось для посетителей, во время переговоров нервно теребящих обивку, то поглаживающих ее, то пощипывающих, но к концу визита точно определяющих, что это натуральная кожа. Далее их умозаключение плавно переходило от частного к общему, то есть с одного кресла оно распространялось на все, имевшееся в кабинете, и клиент начинал подозревать фирму в надежности. Вот такое это было волшебное кресло.
К мыслям о надежности фирмы подводили посетителей и широкая открытая улыбка на лице президента, и глаза, смотрящие прямо в их глаза, а не бегающие по сторонам, и, конечно, дородность человека, сидящего перед ними. Сергей Павлович, даже разговаривая по телефону, улыбался нужному человеку, и Евгения, глядя на шефа, была убеждена, что на другом конце провода чувствовали эту улыбку, и откликались, и шли навстречу пожеланиям президента «Экотранса».
— Генерал от инфантерии звонил. — Шеф все еще продолжал улыбаться, улыбка постепенно сходила, оставляя после себя гримасу от сведенных лицевых мышц, и, чтобы освободиться от неприятного ощущения, Сергей Павлович несколько раз судорожно открыл и закрыл рот, словно ему дышать было нечем.
Евгения не спросила, какой такой генерал. Без всяких слов понятно. Если звонил Толстолобик, то генерал — не кто иной, как начальник центрального фармацевтического склада МЧП.
— Уломал его подождать до конца недели. Черт бы его побрал, хрена старого! Женя, ничего, что я так выражаюсь? Довел! Где мои лекарства, где мои лекарства?! Хрыч жадный! И трусливый! Трясся: я вам отпустил препараты… Какие препараты?! Слезы одни. Все с просроченными сроками годности, под списание. Сам пристроить не может, а денег хочется, ручки чешутся.
Евгения не перебивала, давала выговориться. Ее шеф всегда так успокаивался. Наговорит, наговорит — и остынет, откинется в кресле, сложит руки на пузе, выступающем из расстегнутого пиджака, сцепит пальцы — значит, готов слушать.
— Я только что со склада на Преображенке. Все продано.
Президент облегченно вздохнул и заулыбался вполне естественной улыбкой:
— Это точно?
— Вне всякого сомнения. Малиныча я взяла для отвлечения внимания, потому что чувствовала — нам морочат голову. Он их там уговаривал, совестил, угрожать пробовал. Но они его знают — ни рыба ни мясо, — поэтому не испугались. Он ныть начал, под его нытье я незаметно прошла на территорию склада. Завскладом на месте не было, что очень удачно, а грузчики народ сговорчивый. Они-то и сказали, что наш пенициллин давно продан узбекским курьерам. Я и склад осмотрела.
Сергей Павлович сунул руку в карман брюк, пошелестел там купюрами, на ощупь определяя достоинство, и протянул Евгении стольник:
— Столько?
— Шестьдесят, — ответила она, имея в виду сумму, потраченную на бутылку грузчикам.
— Имманентное свойство денег — увеличение, — философски заметил шеф. — Ты не представляешь себе, как я рад, что ты меня порадовала. Через час намечается одна встреча, а настроение у меня до твоего прихода было поганое.
«Одна встреча» на языке президента означало, что посетитель будет не совсем обычный, скорее даже совсем необычный, незнакомый, денежный, и, как дело обернется, Барсуков не знал, поэтому предлагал Евгении присмотреться к нему.
— Мне присутствовать на встрече? — уточнила она.
Барсуков осмотрел Евгению с ног до головы, от стрижки типа каре, до стройных ног в тонких колготках, положенных одна на другую.
— Веди его сначала к себе в кабинет. Там посмотрим.
В то время как она будет изучать клиента, клиент будет пялиться на нее, вернее, любоваться и трепетать — и выбалтывать все, что у него на уме, а шеф будет слушать эту болтовню по селектору у себя в кабинете и прикидывать, сколько из него можно выжать и можно ли вообще.
Это была давно разработанная до мельчайших подробностей пьеса, строго расписанная по минутам, по репликам главных героев, по вводу их в действие и счастливому для актеров финалу.
Как театр начинается с вешалки, так и этот спектакль начинался внизу, с охранников. Для претендентов на раскошеливание секретарша выписывала пропуск и спускала его к «вратарям», то бишь на проходную. В сопровождении «лба» клиент поднимается в офис. Звонок в дверь — и секретарша собственноручно ее открывает, вся сияя от удовольствия лицезреть перед собой такую хорошую дойную корову, которую только что привели. Корова приветливо помахивает хвостиком, но пока не мычит и не телится. Тогда ее за рога вводят в кабинет генерального директора и сажают в кресло, корова удивленно озирается — а ведь кабинет совсем не таков, какой она ожидала увидеть. И доярка ласковая и симпатичная, и дойка пройдет безболезненно… Впрочем, что это мы забегаем вперед? Ай, торопимся!
Из сумочки Евгения достала косметичку, вытряхнула содержимое на стол и принялась наводить марафет. Нет, ее макияж не напоминал боевой раскрас индейцев из племени ирокезов, он был легким, пастельных тонов, поэтому казался вполне естественным, — лишь слегка подчеркнутый контур губ да удлиненные ресницы выдавали присутствие косметики на нежном женском лице. Лицо без единой морщинки — ни на лбу, ни вокруг глаз, — а ей уже скоро тридцать. Вздохнула. Ее возраст не выдавали даже глаза. Выражение безмятежности, покоя и какой-то благодати жило в них и скрадывало возраст. Именно это разглядел в ней шесть лет назад Барсуков и сказал, что согласен за это платить. Так прямо и сказал:
