«Теперь, мне кажется, я готова, — сказала она про себя. — Начнем».

— На первый взгляд наши чувства не поддаются анализу, — ее голова закружилась под вальс Штрауса, — однако это не так, любимый, — выдала она первую фразу.

Герман бросил на нее быстрый взгляд.

— Те быстрые взгляды, которыми обмениваются мужчина и женщина, таят в себе один-единственный смысл: преодолеть недостатки своей природы, исправив их в потомстве. Так говорит Шопенгауэр. Каждый человек в чем-то несовершенен: один слишком слаб, другой слишком глуп. Вы не замечали, что худым нравятся полные, а высоким — маленькие?

Герман смотрел поверх ее плеч, рассеянно кивая. На его лице опять блуждала улыбка Будды. Он был полностью погружен в созерцание и, казалось, Евгению не слышал. Тогда она хлебнула еще шампанского и перешла на конкретику:

— Вот возьмем вас, любимый. Исходя из вашей конституции, какие женщины, по Шопенгауэру, должны вам нравиться? Вы высокого роста, значит, женщина, которая вам подойдет, должна чуть возвышаться над этим столом, чтобы поверх нее было удобно смотреть.

На лице Германа не дрогнул ни один мускул. Евгения осмелела окончательно:

— Вы стройны, прекрасно физически развиты, у вас нет ни унции лишнего веса. Следовательно, женщина, которая может привлечь ваш взгляд, должна сойти с полотен Рубенса или Кустодиева. Я имею в виду «Чаепитие в Мытищах». Прямо с самоваром.

Никакой реакции.

— Теперь мы коснемся отдельных деталей. Вы должны подыскать себе круглолицую, черноокую, кривоногую и необыкновенно глупую женщину. С ней, и только с ней, вы будете абсолютно счастливы. Надеюсь, вы ничего не имеете против Шопенгауэра, любимый? Помните, как писала Шоу одна актриса, начитавшись, вероятно, «Метафизики любви»: моя красота и ваш ум дадут такое необыкновенное потомство, что нам надо срочно пожениться.

Евгения была настолько увлечена игрой, что не замечала никого вокруг, кроме Германа, — а между тем мужчина с повадками хорька поднялся и пошел к выходу, за ним покинула ресторан его охрана; через некоторое время ушел и его собеседник. И тут Герман полностью переключил свое внимание на Евгению.

— Поженились? — вдруг спросил он.

Евгения смутилась, но тут же пришла в себя.

— Нет, Шоу слегка испугался. Он ей ответил так: сударыня, а если в наших детях сойдутся моя красота и ваш ум, что тогда?

— А что бы ответили вы, если бы я написал вам такое письмо? — Герман коварно подлил ей еще шампанского.

— А что вы хотите исправить? — Сейчас она смотрела на него во все глаза, как женщина смотрит на мужчину, а не философ на объект познания.

— Может быть, глаза? — спросил Герман. — Что-то я им не верю.

Такими глазами Евгения действительно смотрела на него впервые.

— Глаза? — удивилась она и пригубила шампанское, отчего голова ее совершила еще один виток над столом. — Ни в коем случае! Редко у кого бывают такие глаза! Обычно глаза только называют голубыми, а на самом деле они какие-то блеклые, выцветшие. А у вас — другое дело. Если голубые, то как небо, а если синие, то как васильки.

Герман дотронулся до мочки уха и вопросительно поднял бровь.

— Нет, и с ушами у вас все в порядке! Мочка неприросшая — значит, признаков вырождения тоже нет.

— Дорогая, вы меня обескуражили. По Шопенгауэру выходит — жениться мне просто противопоказано, чтобы не испортить свои очевидные достоинства, которые вы так любезно отметили. Что же мне делать? Оставаться всю жизнь холостым?

«Вот оно что! Значит, Ежик не женат. — Она мгновенно протрезвела: — Сколько же ему лет? Тридцать, как ей? Нет, он, конечно, старше. Но ненамного».

— Тридцать семь, — сказал Герман и пожал плечами. — Увы! Чтобы вы мне посоветовали?

— Безусловно, ваш случай в чем-то уникален. Но у Шопенгауэра есть еще одна замечательная работа: «Мир как воля и представление». Любовь — это тоже волевой акт. Дайте себе приказ — и вы влюбитесь!

— В купчиху из Мытищ? — спросил Герман. — В круглолицую, черноокую, кривоногую и необыкновенно глупую женщину, как вы мне напророчили?

— Я думаю, — трезво сказала Евгения, — при вашей воле вы можете влюбиться в кого угодно. Или не влюбляться вообще.

А Герман-то думал, что она опьянела! Как на человека непьющего, шампанское должно было подействовать на нее слишком сильно, и оно подействовало, и это было видно: по замедленным, осторожным движениям, когда она поднимала фужер, по ее расширившимся зрачкам, по повышенной говорливости и по тому, что голова у нее кружилась, — но способность мыслить не покидала Евгению Юрьевну ни в какой ситуации. Небольшое усилие — и она опять трезва, хотя все вокруг кружится под «Венский вальс» Штрауса, и она, выгнув спину, скользит вместе с ним по паркету.

Герман крепко прижимал ее к себе. Голова у нее и вправду кружилась, только в другую сторону от вальса. Щеки Евгении горели; ей нравилось обниматься с Ежиком. Его горячая ладонь снова лежала на ее голой спине, и его пальцы неторопливо считали родинки — раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик погулять, — ей было невыразимо приятно, и она благодарно подняла на него сияющие глаза. Герман вдруг наклонился и поцеловал ее.

— Что вы делаете? — продолжала кружиться Евгения, закрыв от удовольствия глаза.

— Думаю.

— О чем? — беспечно поинтересовалась она, пребывая в расслабленном состоянии.

— О том, что при вашей воле вы тоже могли бы влюбиться в кого угодно. Почему бы не в меня?

От удивления глаза Евгении открылись:

— Я об этом не думала.

— Что вам мешает об этом подумать?

Евгения думала всю дорогу домой: от ресторана до дачи.

«Нравится ли мне Ежик? Да, конечно. Как человек очень нравится. Но я не позволяла себе смотреть на него глазами женщины.

После того что случилось, я была уверена, что новую жизнь буду строить в одиночестве. В самом деле, кому можно признаться и кто выдержит подобное признание и не сломается, если я скрыла это даже от мужа?»

Из всех, кого она знала, выдержать мог только Герман, и без всяких усилий. Более того, еще месяц назад он предложил ей фиктивный брак.

«А почему, собственно говоря, фиктивный? Это я подумала, что фиктивный, а он просто говорил тогда о браке.

Вот почему я ошиблась: он предлагал мне на выбор Антона или себя. И я решила, что таким образом он предлагает мне работу. Работу он мне предлагал действительно: «Банк в Германии — это серьезно», — сказал тогда он.

Банк — это настолько серьезно, что я и помыслить не могла об обычном браке. Догадываюсь, чем этот банк занимается. Брак я приняла за предложение работать в разведывательной структуре. При чем же здесь муж, жена, дети?

И Германа я выбрала тогда по здравому смыслу, а не по принципу симпатии, поскольку главная роль принадлежала ему, а не Антону. Герман главный, банк его. Промежуточное звено в виде Антона я просто исключила.

Выходит, я ничего не поняла? Господи, какая же я дура! Он за мной ухаживает и ухаживает, гладит, родинки считает, а я с умным видом принимаю это за тренировки. При чем здесь самооборона? Но с другой стороны, какой странный способ ухаживать он выбрал!

А что ему еще оставалось делать с этой дурочкой из Зачатьевского переулочка? Мужчина ей, можно сказать, признается в своих чувствах, а она ему в ответ сует Канта или Шопенгауэра. «Метафизика любви», видишь ли! Есть от чего сойти с ума! Вот он и сошел, стал кидать меня на маты и садиться сверху, а я и тут ничего не поняла!»

И она вслух проговорилась:

— Бедный Ежик!

Но Герману почему-то послышалось: «Бедный Йорик». И он действительно перестал что-либо понимать, хотя до этого вел машину спокойно: раз она думает, значит, это очень хорошо, мысль у нее всегда конструктивна и движется в правильном направлении. Только Йорик в нужное направление не вписывался.

За думами Евгения даже не заметила, как они пересели из «Линкольна» в старенький «Москвич», как приехали в Томилино, как вошли в дом, как Герман снимал с нее манто; она перестала думать, только когда Герман опять ее поцеловал — и ради удовольствия, и ради проверки: что она там надумала? — классический немецкий идеализм в действии.