Ну а потом, Евгения Юрьевна ему нравилась. Конечно, если бы какой-нибудь другой мужчина, например ее муж-следователь, узнал, что она убила человека (прости господи — какого человека? Он — Мокрухтин!), он бы сник и слинял. Но Герман оперировал другими категориями, его нравственный императив располагался в иных координатах, где Мокрухтин был на нуле: по вертикали — ноль и по горизонтали — ноль, и вообще — ноль. А вот то, что Евгения Юрьевна шла к цели шестнадцать лет, для него значило очень много, если не все. В наших спецслужбах не любят неординарных личностей, к их услугам иногда прибегают, но без особой надобности предпочитают не иметь с ними дела. А зря! — Герман считал, что в спецназе подобные люди, может быть, и ни к чему, а вот в разведке…

Сообщать свои мысли Евгении Юрьевне Герман не собирался, но не собирался и оставлять ее одну на скамеечке в обнимку со страхом, а молчал лишь потому, что давал возможность как следует прочувствовать опасность, нависшую над ней, и то, что он, и только он, способен ее спасти, но если она будет его слушаться, чего, впрочем, от нее меньше всего можно было ожидать. Именно последнее обстоятельство заставляло Германа тянуть с ответом.

И только когда мольба во взоре Евгении Юрьевны достигла критической отметки, голубые глаза оттаяли, в них засветился живейший интерес к предложению прекрасной леди.

— Вам разве деньги не нужны, что вы предлагаете их мне?

— У меня немного осталось. На первое время хватит.

— А паспорт?

— Есть, — торопливо созналась Евгения, умолчала только, откуда он; принес тот самый поклонник и даже не спросил для чего.

— Давайте! — Герман протянул ладонь.

Евгения трясущимися руками достала из сумочки паспорт и отдала. А что ей оставалось делать?

— Теперь дипломат.

Отдала и дипломат.

— Пошли.

Герман поддерживал ее под локоток, ощущая, как женщина дрожит всем телом, и улыбался, потому что не очень-то верил, что она так боится. Шел и косился на нее сверху вниз: если бы боялась, уговаривала бы убрать Соколова, а не себя. А раз понимает, что убийство этого субъекта ничего не решает, то голова у нее работает, а раз работает — страх не так велик, как леди хочет показать. Придется еще постращать.

Как только они свернули в Малый Афанасьевский переулок, Евгения увидела знакомый «Москвич». Развалясь на заднем сиденье, в нем, казалось, дремал какой-то молодой человек, не тот, что с руками-граблями, а другой. Тот, который сидел на соседней скамейке и ушел вместе с Германом.

Герман открыл переднюю дверцу, молодой человек разлепил глаза, но не шелохнулся. Герман положил дипломат, но Евгении сесть не предложил, и она в растерянности стояла рядом. Следующее, что сделал Герман, это распахнул заднюю дверцу, и в глазах молодого человека Евгения увидела ужас.

— Ты меня слышишь? Если слышишь — прикрой веки.

Парень прикрыл.

— Хорошо. Я оставлю тебя в живых при одном условии.

Глаза у парня наполнились слезами. Видно, что хорошо понял. Герман нащупал у него за ушами какие-то точки и с силой надавил.

Парень захрипел. У него прорезался голос. Потом по щекам потекли слезы.

— Где ты живешь?

— Вла-ди-мир, — с трудом, по слогам произнес молодой человек.

— Как только я сниму паралич, ты отправишься во Владимир. Кто у тебя там?

— Ро-ди-те-ли.

— Забудь про Соколова. Хочешь жить — забудь! Надеюсь, ты все понял. — И Герман так врезал ему в солнечное сплетение, что паралич мгновенно прошел, парень скорчился, хватая ртом воздух.

Через несколько секунд, впрочем, отдышался.

— Выходи!

Молодой человек богатырской наружности осторожно вылез из машины, затравленно глядя на светловолосого мужчину.

— Деньги есть?

Парень неловким движением пробовал сунуть руку в карман брюк, и не получалось. Наконец вытащил три сотенные купюры. Маловато!

Герман добавил ему еще столько же и напутствовал:

— Женись, заводи детей, Комаров Александр Михайлович, и глупостями больше не занимайся. А то и во Владимире достану!

Парень пошел прочь, качаясь как пьяный.

Герман обогнул машину с другой стороны, открыл дверцу, вернулся к Евгении, которая стояла столбом, стронул ее с места, проводил, галантно помог сесть, пристегнул ремень безопасности, погладил по головке, на что та никак не отреагировала, потому что была в шоке. Вот как раз этого он и добивался.

Евгения была настолько занята своими мыслями, что не замечала, куда они едут. Да, у нее был шок. Но состояние, в которое она впала, никак не отражалось на способности мыслить. Руки и ноги слушались с трудом, как после убийства Мокрухтина, но опустошенности не было, и валокордин был не нужен. И шок наступил не оттого, что Герман на ее глазах как следует врезал супермену из Владимира — а Герман-то надеялся! — а потому, что у нее забрали паспорт. Зачем? — вот этого-то Евгения никак не могла взять в толк. Куда она без паспорта денется?

Машина резко снизила скорость, ремень безопасности врезался Евгении в правое плечо, и она очнулась от дум. Впереди метрах в ста виднелось кирпичное сооружение с крупными буквами на крыше: ГИБДД. За постом стояли фуры, вокруг них суетились милиционеры с автоматами и мужчины в шортах, сандалиях на босу ногу и цветастых майках — сразу видно, водители-дальнобойщики. Но это с противоположной стороны дороги, а с той, по которой ехали они, единственный страж порядка разбирался с крутым джипом; на остальных, двигавшихся как черепахи, он не обращал никакого внимания.

На щите Евгения прочитала про аэропорт Быково и сообразила: либо они на Рязанском проспекте, либо на Волгоградском и в данный момент выезжают из Москвы. Куда он ее везет? Как только этот вопрос возник, она опять забыла про дорогу и углубилась в размышления.

Герман иногда поглядывал на молодую женщину рядом, но та не замечала, и он думал, что грешным делом перестарался — слишком сильно застращал ее.

А Евгения смеялась над собой. Напридумывала себе что-то, что будет после ее мнимой гибели, как все хорошо устроится, какая она умная, и о паспорте позаботилась. И впрямь — «Жизнь после смерти»! Ан нет! Паспорт забрали, пригрозили, впихнули в машину и везут куда-то, и неизвестно, что впереди. Такова реальность! А люди — выдумщики. Старец, белые облачка, ангелочки, черти, сковородка с кипящим маслом — это сначала. Позднее — какой-то тоннель, яркий свет, вся жизнь перед тобой, как на кинопленке, и так далее, и тому подобное… А если по правде: что тебя ожидает после смерти? — ведь полнейшая неизвестность! И мается человек от этой самой неизвестности, ни от чего более.

Евгения заерзала на сиденье, потому что в нос ей ударил запах помета. Запах доносился из окна машины, но посмотрела она почему-то на мужчину за рулем. Герман почувствовал на себе ее взгляд и на мгновение повернул к ней голову, оторвавшись от дороги. Зрачки леди были расширены, словно от сильного удивления.

— Это Томилинская птицефабрика, — пояснил Герман.

— Извините, — еле слышно пролепетала Евгения, смущаясь, и отвернулась.

Герман засмеялся.

Его смех разрядил обстановку, и Евгения рискнула спросить:

— Как мне вас называть?

— Я все ждал, спросите вы или как партизанка будете молчать до конца?

— Нет, я не партизанка. Можете сказать — Иваном. Я пойму. Но не могу же я обратиться к вам: эй, мужчина со светлыми волосами, куда едем?

Мужчина со светлыми волосами улыбнулся:

— Меня зовут Герман.

— Простите, Герман, не могли бы вы заодно придумать себе и отчество? Мне было бы так удобнее.

— Отчество? Отчество, отчество… Генрихович.

— Герман Генрихович, не будете ли вы так любезны сообщить мне: куда мы едем и что я там буду делать?

— Мы едем на дачу, — сказал Герман, въезжая в населенный пункт под названием Томилино, — но сначала мы заедем в универмаг. — И «Москвич» остановился у двухэтажного здания близ станции электрички. Герман вышел из машины, жестом остановив Евгению: — Какой у вас размер?