За воротами в дровах послышалась брань, жестокий спор, кто-то яростно стоял за правду и называл Керенского вором.

– Думаешь, Ленин не украдет? – слабо возражал ему кто-то.

– Не оправдается Ленин – и его на ту же осинку.

Потом началась в дровах возня и потасовка.

– Насилие!

– Пикни еще – и увидишь насилие!

Кто-то отчаянно закричал:

– Товарищи, мы православные!

Я открыл ворота и увидел Гориллу, она душила кого-то, а из-за дров кричали:

– Товарищи, мы православные!

Потом Горилла пошла к Неве, кто-то измятый, скорченный – к Среднему, и все стало тихо, и я опять хожу и раздумываю о двух «мы»: мы – товарищи и мы – православные. И о том, как это странно и неестественно сочеталось в одно: мы, товарищи, православные.

А в итоге из русского человека, природу которого во всем мире считали за мягкую, женственную, вышла Горилла.

Смиренным людям, униженным и оскорбленным, Достоевский давал утешение: «Терпите, Константинополь будет наш! Се буде, буде!»

И жили, терпели, и много делали доброго, пока недостижимый идеал не приблизился: иностранный флот вошел в Дарданеллы, русские войска готовы были ворваться в Болгарию. В это время один профессор в «Биржевых Ведомостях» предсказывал тем, кто имеет дачу в Крыму: обесценятся эти дачи потому, что каждому интереснее устроить свой уют на Босфоре.

Сентиментальная серая обезьяна протянула свои лапы в город невидимый и стыдливо спряталась: мы – православные.

Так случилось и с другой половиной ночного крика в дровах: мы – товарищи!

На каком-то митинге говорили о Царстве Божьем на земле и мало-помалу перешли на богатство царя, и кто-то, какой-то мещанин, бывший раз в Зимнем дворце, сказал, что у царя во дворце все золотое: и столики золотые, и подсвечники по столикам золотые, и стены все отделаны золотом.

– А говорят, что все золото в Америке.

Ворвались теперь в Зимний дворец, и давай выбивать штыком из стен золото. Много, говорят, нашвыряли золота, взяли в руки – бронза! И столики, и подсвечники медные. Тогда зарычала Горилла: «Обман!»

И так не вышло ни «мы православные», ни «мы товарищи». И скучает Архангел у закрытых врат Царства Божьего на земле и на небе: не хотят туда идти люди поодиночке, называя свои имена, а всех разом пустить невозможно.

1 декабря. Пришел ко мне простой человек и такими словами сказал о нашей беде:

– Цари наши не думали о человеке, их царское дело было собирать вокруг себя как можно больше земли и морей. Задавила земля человека, стряхнулся он, и царь пал. Тогда все бросились разбирать по карманам рассыпанное царство, а <про> то, из-за чего свергли царя, – про человека – забыли. Так и осталось славное русское царство и без царя, и без земли, и без человека.

И еще сказал мне гость:

– Смирение русского народа достигло последнего предела, оно перешло по ту сторону черты, за которой нет креста: народ отверг и крест свой, и цвет свой и присягнул во тьму.

– Что же нам делать? – спросил я.

Он ответил:

– Нужно собирать человека, как землю собирали цари.

На это я возразил:

– Теперь все говорят про человека.

– Про французского человека, – перебил меня гость, – я же говорю про человека, пример которого дал нам Господь Иисус Христос.

5 декабря. Сегодня говорил мне философ, приехавший из глуши разделенной России:

– Пришел человек к власти, это все равно, что пришел к своему смертному часу богатый и при конце этом ему нужно распорядиться своим добром, кому что оставить и на какие надобности. Где власть, тут и смерть. Кто же во власти хочет для себя жить, тот не человек, тот паук, и за гибель его, как за паука, сорок грехов прощается. Я, бедный русский человек, знал злость только паучиную, но с царем ее не смешивал. Когда царь пал, я спросил: «А пауков вытащили? – Все, – говорят, – в тюрьме. – А из себя-то самих – их лапки-ножки изъяли, сожгли?» Ну, конечно, где тут! Известно, как у пауков с их ножками: оборвите, бросьте, – они все дрыгают. «Так, – говорят, – они, до зари шевелятся, но когда настанет заря – нам неизвестно, и сами сторожа нашей тюрьмы ходят во тьме кромешной, и сторож сторожа спрашивает: „Скоро ли рассвет?“» Некоторые говорят: «Вот свет!» И показывают гробы повапленные, сверху окрашенные, внутри набитые костями мертвецов. Сторож сторожа спрашивает: «Скоро ли свет?» – и косятся на гробы повапленные.

А вот если бы наша русская жизнь по-настоящему шла, то, я думаю, по-настоящему так же должно: пришел человек к власти – это все равно, что пришел к концу своему богатый и при конце своем ему нужно распорядиться добром, кому что оставить и определить, на какие надобности оставить, и никого в смертный час свой не обидеть, потому что, где власть – тут и смерть тебе.

20 января. Один гость наш сказал:

– Русскую землю нынче, как бабу, засек пьяный мужик и свет – лучину, которая горела над этой землей, задул. Теперь у нас нет ничего и человеческие произведения не с чем сравнивать.

– Тьма над русской землей, – сказал второй гость, – похожа на тьму в дни распятия.

– Нет! – возразил первый, – та тьма понятная, человеческая, а мы не знаем, из-за чего наша тьма. Свершилось, а что свершилось нам неизвестно, и в какую сторону молиться – никто не знает.

Со скорбью сказал первый гость:

– Вы, кажется, совершенно отчаялись, совершенно не верите?

– Я верю, – ответил первый, – но мне кажется, я не должен верить. Эта вера – остаток моего не совсем разграбленного имущества, как у обывателя, которого обобрали до костей, а он все еще из-за чего-то шабаршит. Я своей веры стесняюсь. Нет, наша тьма не евангельская, тьма без всякого поучения, непереходимый овраг, сквозная трещина вниз до Америки.

Опять сокрушенно сказал первый гость:

– Вы отчаялись!

– Нет, я не отчаялся. Я живу с особенным интересом и очень хотел бы хоть одним глазком посмотреть на внуков. Мне кажется, что скоро нас погонят выгребать из хлева свиной навоз и возить на указанное место. Вырастут на этом месте цветы, и дети прибегут сюда играть. Где-нибудь в сторонке из хлева выгляну я, старый, навозный. Мальчик позовет меня: «Дедушка, это какой цветок, какие у него лепесточки?» Я скажу: «Деточка, это лепесточек у цветка от Духа Святого». Ребенок спросит меня: «А есть мамин ластик?» – «Вот, скажу, и мамин ластик, и папин». – «Как же это, дедушка, – спросит мальчик, – я слышал, будто маму мою пьяный мужик засек кнутом, и папину лучинку задул». – «Ничего, – скажу, – он засек и задул, а листочки все-таки выросли, и мамины есть, и папины, и от всех родственников, и православных христиан, и от всяких вер и народов всего мира, – вон сколько их – поди, сосчитай!» – «Как хорошо!» – скажет мальчик.

И я ему скажу, что очень хорошо на свете жить.

Он побежит по дорожке, а я пойду в хлев.

Так я и понимаю наше время, русский народ гонят хлев чистить – очень много накопилось навозу. Я знаю, что вычистить необходимо и прошу одного, чтобы хоть старым дедушкой из хлева одним глазком на ребят посмотреть.

Нужный человек вошел ко мне и просил представить документ для прописки. Я дал ему командировочное удостоверение.

– Сколько вам лет? – спросил он.

Я ответил.

– Вероисповедание?

– Зачем вам моя вера? Церковь отделена от государства, совесть свободна.

– Это все верно, а, между прочим, нам это требуется.

– Ладно, – говорю, – православный.

Очень обрадовался, по всему видно – православных уважает.

– А звание?

– Ну, звание не скажу, как хотите, не скажу: я – гражданин.

– Гражданин товарищ, это верно, я это сам признаю. А из какой местности, гражданин?

– Российской.

– Какой губернии?

Потом уезда, волости, деревни. Как дошел до деревни, я вспомнил о паспорте:

– У меня, говорю, кажется, паспорт есть, не нужен ли? Как он обрадовался! А я ему: