В самой ратуше, ставшей полицейским участком, сидели два писаря, один местный инженер, другой служащий на фабрике жестяных этикеток. Давно прошло назначенное время для пропусков, но пристав не являлся. Больше всего сердился околоточный, и мы посмеивались над принцем в роли нищего. Никто не осмеливался сходить к нему на дом, народу все прибывало и прибывало. В комнате было накурено, невероятно душно, на душе безнадежно и страшно, у меня было предчувствие, что опять не пропустят нас. Из окна было видно, как по улицам, пустым и разрушенным, бродили группы евреев, по случаю праздника «кучки» (кущи) одевших особые единообразные с меховой оторочкой шапки, с длинными пейсами, мрачные от перенесенного несчастья, совсем какие-то особенные люди.

– Фанатики! – сказал наш околоточный.

И потом прибавил:

– Хасиды и цадики.

После, в дороге меня не раз бесил самоуверенный тон околоточного. Это было только начало. Я просил объяснить его, что такое хасиды и цадики.

– Просто фанатики – отвечал околоточный и смотрел на эти интересные фигуры людей с явным отвращением.

Писарь-инженер вмешался в наш разговор и долго рассказывал о положении евреев в Галиции; мне показалось интересным, что, по словам инженера, образованная часть еврейства больше, чем в России, разрывает связь с стариками, и потому здесь действительно между стариками много фанатиков.

– Хасиды и цадики! – твердил околоточный. И так мы были до вечера. Народу, подвод собралось бесчисленное множество, и вот вся эта толпа дрогнула.

– Идет!

Наверно, кто-нибудь его очень рассердил. Даже у околоточного, просматривая документы о свободном проезде по всей России, он придрался:

– Не сказано: по Галиции.

– Галиция – тоже Россия, – ответил околоточный твердо. Но, главное, испортил дело подрядчик. Он вздумал напомнить начальству, что день его стоит двести рублей, он потерял день и подводу.

– А у вас есть свидетельство о неподсудности? Свидетельства не оказалось, пропуск подрядчик не получил.

– Следующий.

Но околоточный не хочет ехать без нас, а мы еще можем попытаться у этапного.

И опять мы едем назад в Волочиск и приговариваем:

– Волочиск волочит.

За большим столом на вокзале обедают сестры милосердия, хорошие сестры, строгие лица, словно монахини, и между ними усы, огромные, добрые военные усы и хлыстик на плече.

– Велите написать в канцелярии пропуски – скорей!

С болью в сердце видел я, как наш почтенный старик-подрядчик бегом бежал в канцелярию.

Потом усатый комендант махнул хлыстиком и подписал всем своим чернильным карандашом, и все сестры видели, как у него это красиво выходило.

– Я всегда чернильным карандашом подписываю, – сказал он сестрам, – скорей.

Мы ночевали в грязной деревушке Фридриховке возле Волочиска. Плохо, тревожно спалось, возникали подробности виденного за день, вспоминалось, что в сожженном Подволочиске почти вовсе нет собак – куда они делись? Там, на войне?

Утром догнали мы обозы, узнали хохла с цыбулею, бессарабца желтого, турка с халвой и множество других маркитантов и увидели новое множество их. Быть может, невидимыми воздушными путями вместе с нами летели на войну и хищные птицы. Смотрю на дорогу, покрытую обозами, на поля и думаю о птицах, вспоминаю…

Еще в самом начале войны по земской дороге ехала со мной старая акушерка с волосатой бородавкой на щеке. Возле дороги стояли карликовые сосны. Я сказал акушерке:

– Сосны, будто игрушечные.

– Это не сосны, это ели. Сосны не растут на болоте.

А уж это было вернее верного, что сосны. Я сказал опять, что сосны это.

– Сосна не растет на болоте! – строго и окончательно отрезала акушерка.

Немного спустя наша лошадь остановилась, ямщик посвистел, помолчал, еще посвистел, нет: лошадь не затем остановилась.

– Уморилась! – сказал я.

– Нет, не уморилась, – ответила акушерка, – теперь все лошади останавливаются: война.

Кучер согласился с акушеркой. Я спросил:

– Может быть, их мобилизация напугала?

– Всегда во время войны лошади останавливаются, – отрезала акушерка.

Я вдруг понял моих спутников, это они так по-своему переживали далекую страшную войну, это они так передавали свои глубокие, щемящие чувства. А вокруг были все болота, мелкие сосны и ни одной птицы.

– Ни одной птицы! – сказал я вслух.

– Птицы? Что захотели! Птицы теперь на войне.

– Вороны улетели! – сказал кучер, – вороны, ястреба, сорочье всякое…

– Все улетело!

Неправда, я потом это проследил, вороны все были на своих местах. Но что-то глубоко щемящее запало в душу, когда говорили о птицах.

Помню, въехал в Москву после большого сражения, привезли множество раненых в горах. Я въехал в Москву и чувствую, что не та Москва. Извозчик стал мне рассказывать о раненых, какие они, откуда, и долго-долго рассказывал о раненых и про войну и после всего сказал:

– А что там птиц!

И как дошел до птиц, так зарыдал. Все ужасное о человеке не могло пробить у него слезы, как дошел до птиц – зарыдал.

Сердце раскрывается в каких-то странных образах: какие-то странные чувства животных – лошади останавливаются; какие-то странные птицы – за тысячу верст чуют войну.

Я теперь вижу их на полях сражения, это обыкновенные птицы, обыкновенные хищники, жалкие, голодные бродят по полям, и вместе с ними бродят люди, выкапывают себе картошку, и я тоже вместе с ними высматриваю себе там ямки окопов, там обойму, там ранец, там крестик над неведомой могилой.

До Тирасполя почти никаких видимых следов войны. Всходят хорошие озими, такой добрый, густой чернозем, едешь себе спокойно, будто в родную деревню к матушке в Орловской губернии.

– Как спокойна душа, когда пропуск в кармане, – сказал мой спутник околоточный.

– И Бог с ним, со днем, – ответил подрядчик, – зато сегодня погода хорошая, посмотрели исторические места.

– Места…

Околоточный встрепенулся:

– Ну и что же, проеду, посмотрю, а может, и место выйдет.

Дорога удивительная, у нас, может быть, только в Крыму есть такие дороги, и ни малейших следов от прохода войск, так что нет-нет и подумаешь, что войско здесь вовсе не шло. Таким детски-наивным кажется мне теперь это внимание к мелочам после виденных окопов с живыми людьми. Благодаря этому вниманию я, однако, разглядел довольно любопытное явление. В канавках, сопровождающих дорогу, я замечал иногда банки из-под австрийских консервов, иногда в очень большом количестве, и тут же часто виделись бумажки от махорочных пачек; это значило, что австрийцы шли тут и русские шли и даже можно сказать, что махорка преследовала консервы. Я обратил на это внимание моих спутников; заинтересованные, они всматривались теперь так же внимательно, как я, и время от времени восклицали:

– Консервы!

– Махорка!

Конечно, это было не так часто, но тем сильнее было впечатление, когда мы вновь и вновь открывали, что махорка не отстает, махорка неустанно преследует банки.

Время от времени нас отвлекали только от этого интересного наблюдения католические фигуры святых, расставленные по бокам дороги. Некрасивые фигуры, но очень уж заметные.

В окнах домиков нас встречали иконы, выставленные с верой, что война благополучно минует. Когда иконы и фигуры миновали, мы опять глазами в дорожные канавы, и опять время от времени радовались:

– Консервы!

– Махорка!

Первые окопы мы увидели на горке только уж перед самым Тарнополем, тут же были и первые полевые могилки, благодаря близости города убранные живыми цветами. В городе при въезде были разрушенные казармы; несколько обстрелянных домов, а потом опять ничего, город как город. И только уж всматриваясь в дома, начинаешь замечать, что эти спущенные занавески не поднимаются, что розы в садиках цветут без хозяев, для себя самих.

На базаре нам встретилась надпись «Первая русская лавка», и тут же стоял первый наш русский городовой. Он отдал честь нашему околоточному, произошла сердечная встреча и почти дружеский разговор. Вопросы наши были: кто градоначальником, кто уездным начальником, кто приставом? А кто в Львове? А Петров здесь?