Мистер Скрибблер запускает руку в карман пальто и нащупывает кошелек, отлично зная, что денег в нем не осталось. Однако, к вящему изумлению владельца, обнаруживается, что все на месте, — все, вплоть до последней монеты. Кошелек не пуст, но, напротив, пухл. И на мистера Скрибблера снисходит озарение: никаких денег он не растратил, потому что вообще не ходил в пивную, и, стало быть, не было никакой попойки, и никакого мистера Пикеринга, и никакого костра. Вон на диване валяется открытая книга, а в камине — ни следов огня… И он понимает, что вчерашняя ночь — это ночь сегодняшняя; он всего лишь крепко уснул за чтением какие-то несколько часов назад, так что сейчас на исходе тот же самый день.
На мистера Скрибблера накатывает приступ неодолимой тошноты. Слова мистера Пикеринга звучат у него в ушах с новой силой, а вместе с ними возвращается и ужас самосожжения мистера Пикеринга. Вслед за первым позывом к рвоте тут же следуют второй и третий. Лицо клерка становится белее морской пены. Он несколько раз судорожно сглатывает, однако исторгающей силе, пробудившейся в его желудке, противостоять невозможно.
Он бросается к окну. Поднимает раму. Мистеру Скрибблеру сейчас не до холодного ветра. Он высовывается из окна по пояс, вознамерившись раз и навсегда избавиться от страданий. Свешивается с подоконника — ни дать ни взять салфеточка на ручке кресла, — опустив голову, вытянув вниз руки и упираясь ладонями в стену здания.
Он еще успевает обвести взглядом окутанные туманом соседние дома и крутую улочку далеко внизу. По-хорошему, ему полагалось бы не на шутку испугаться, но, учитывая состояние его мыслей — да простится нам ссылка на мистера Иосию Таска, — страх — это не для него. Сейчас мистера Скрибблера занимает только его сон, поскольку приступы тошноты — не более чем отголоски его презрения к самому себе и кошмарной правды, доведенной до его сознания бывшим однокашником.
Уж таков этот мир, Дик. Для Ричарда Скрибблера мир значит больше, чем когда-либо — теперь, когда клерк раскачивается над ним, повиснув на подоконнике чердачного окна в «Домах Фурниваля». До чего легко, размышляет бедняга, оторвать ноги от пола и броситься вниз головой в огромный мир, раскинувшийся внизу, — мир, от которого он столько времени держался в стороне и на который глядел сверху вниз не только в прямом смысле, но и в метафорическом. Ну, давай же! Давай! Просто-напросто оттолкнись от пола и соскользни с подоконника вниз. Так будет лучше для всех. Наконец-то настанет конец угрызениям совести и самобичеванию! Срывайся, давай же, приятель, срывайся — и снова станешь частью мира.
Гравитация тяжелыми толчками вгоняет кровь все дальше и дальше в мозг. Поток горячих слез струится по лбу и впитывается в волосы. Мистер Скрибблер зажмуривается и словно отгораживается от всего земного, готовясь к тому, что его ждет. Но в это самое мгновение, когда он уже готов исполнить свой замысел, в сознание врывается невнятный шепот многих голосов.
А как же Лаура и малютка Фиона? И в самом деле, как же они? Ведь со временем они непременно узнают о его смерти — и о ее обстоятельствах. Да, стоит ему оторваться от пола, и вот он — быстрый, долгожданный конец. Но что будет с ними? Сколько боли причинит им его уход, едва станет известно, что именно он сделал? И как же маленькая Фиона? Как прикажете сообщить девочке, что ее лучший друг, мистер Ричард Скрибблер, покончил с собой? Что ей сказать? Как объяснить столь кошмарное происшествие — ребенку?
И как же Лаура? Справившись с горем, она непременно скажет про себя: ох, Ричард, Ричард, ты себе верен — взял да и поставил точку в летописи своего бытия. Выбрал легкий путь — самоубийство. Ричард Скрибблер, ты всегда был трусом, ты им и остался!
Сделай что-нибудь примечательное со своей жизнью, пока не поздно.
Клерк резко открывает глаза. Глядит вниз — и видит перед собой совсем иной мир; кстати, до него куда дальше, нежели казалось раньше. Исторгающие позывы в желудке затихают, сменяются безумной тревогой: вдруг он уже соскользнул слишком далеко и теперь возврата нет? На одно лихорадочное мгновение подошвы отрываются от пола. Он резко отводит назад руки; он уже чувствует, что соскальзывает вниз — и тут его пальцы вцепляются в подоконник. Лишь благодаря отчаянным, неуклюжим усилиям — и, конечно же, ослеплению паники — клерку удается вернуться в первоначальное положение.
Он с грохотом захлопывает кошмарное окно. Уязвленная в лучших чувствах рама не медлит с ответом: сквозь щели между досками прорывается струя ледяного воздуха. Мистер Скрибблер ежится, вдруг осознав, какой в комнате холод. Отгоняя воспоминание об ужасном сне, он разводит в камине небольшой огонь. В каморке становится теплее; Ричард Скрибблер падает на диванчик и вновь пытается заинтересоваться книгой, без особого, впрочем, успеха. Спустя какое-то время он отбрасывает книгу, чувствуя, как неодолимо притягивает к себе пламя: он неотрывно смотрит на огонь, блаженно, умиротворенно, задумчиво, причем ни разу не отвлекшись на тревожные мысли о мистере Хэме Пикеринге.
Пока вдруг не вспоминает нечто, что нащупал в кармане пальто, изучая содержимое кошелька. Слегка озадаченный, мистер Скрибблер запускает руку в карман и извлекает на свет смятое письмо, надписанное явно не его рукой. На конверте расплылись водяные потеки. Поднеся послание к самым глазам, мистер Скрибблер читает адрес:
Мисс Нине Джекс
Боринг-лейн, Ки-стрит.
Глава XI
Профессор Гриншилдз выносит вердикт
Послышался шорох дамских юбок, а в следующее мгновение появилась и сама дама. Заглянув предварительно в дверь, она вошла в гостиную, присоединившись тем самым к престарелому джентльмену, слегка смахивающему на некое зеленоватое создание юрского периода. Устроившись в кресле на колесах, он глядел в окно — высокое, от пола до потолка, выходящее на безлюдный садик за домом — и не сразу заметил вошедшую.
— Кристофер?
Престарелый джентльмен обернулся. В минувшие годы он со всей очевидностью производил впечатление весьма импозантное, однако теперь некогда внушительные габариты изрядно умалились — я бы сказал, иссохли и съежились, — не осталось ни следа упругой гибкости и силы, отличавших его в молодости. Невзирая на возраст и дряхлость, одет он был весьма щегольски — в черный сюртук с невысоким воротничком, парадный жилет, широкий шейный платок и брюки в клеточку. Ноги укутывал полосатый твидовый плед, морщинистые руки покоились на коленях. Впрочем, хотя тело и истаяло, глаза на некогда красивом лице в обрамлении седых прядей, и по сей день не слишком-то поредевших, по-прежнему светились живым умом.
— Да? Да? Что такое, Амелия? — вопросил джентльмен голосом, некогда выразительным и властным, как и подобает ученому эрудиту, но с годами изрядно осипшим.
— У нас гости, Даниэль Дэмп и Тайтус Тиггз, а с ними несколько друзей, — отвечала дама, спутница жизни престарелого джентльмена, как вы, возможно, уже догадались.
В глазах старика вспыхнул живой интерес. Он бодро закивал и, руками приведя в движение деревянные колеса, выкатил кресло вперед.
— Где же Хоббз? Прикажи Хоббзу немедленно их впустить. Даниэль и Тиггз — здесь! Вот-те на, что за нежданный сюрприз! Да-да, конечно, Амелия, всенепременно — вели Хоббзу проводить их сюда!
Благодушно улыбаясь, супруга профессора выплыла за дверь. Сама комната, подобно окну, выходившему в сад, отличалась немалыми размерами в том, что касалось высоты потолков, однако казалась довольно сумрачной, если не считать того места, куда падал свет из помянутого окна. Вдоль стен тянулись книжные шкафы, насквозь пропыленные; на них выстроились ряды гипсовых бюстов с суровыми, незрячими взглядами, неизменно обращенными в вечность. Невзирая на все это, комната была уютная, комфортабельная — необыкновенно приятная, предположил бы я, в самые холодные из зимних ночей — с ее-то роскошным каменным камином, затейливыми дверями красного дерева, широкими полосами коврового покрытия, блестящими столиками из древесины тропических пород и мягкими диванами и креслами!