— Боюсь, это все ни малейшего значения не имело. Ведь именно Ральф Тренч распорядился отобрать у Эдит ребенка, чтобы оградить ее саму и ее родителей от позора и бесчестья. Вот она и отомстила — что называется, с размахом, не выказывая и тени снисхождения и не размениваясь на сантименты.
Все давно разошлись по спальням. Хозяин гостиницы намекал нам об этом вот уже последние полчаса, многозначительно поглядывая в нашу сторону и откашливаясь, ибо дом он уже запер и теперь мечтал об уютной постели.
— Я бы тоже погиб, если бы не Марк Тренч, — промолвил мистер Лэнгли мрачно, и в его усталом взгляде отразилась неизбывная скорбь. — Он отогнал от меня сову, а потом принес мне бренди, так что я не притронулся к воде в кувшине у изголовья постели; он оградил меня от участи, от которой сам спастись не сумел. Все неприятности, что я когда-либо претерпел в жизни, до или после упомянутых событий, в сравнении с этим — просто блошиные укусы, не более. Я бы свой сюртук съел, сэр, если бы только мог сделать хоть что-либо, чтобы сохранить ему жизнь. Он был моим единственным, верным и преданным другом… По крайней мере бедный Марк воссоединился с отцом. На что это похоже, как вы думаете, — вечность, проведенная в благоговейном рабстве? Каково знать, что конца этому нет и быть не может? Что за ужас, что за неизбывный ужас — вы только вообразите себе, сэр!
— А малыш Забавник? — осведомился я, пытаясь увести разговор от этой до крайности неприятной темы. — Что с ним сталось?
— Последующие несколько лет он прожил со мной, в Бакетс-Корт. Но, кажется, я так и остался для него чужим. Терьерчик ждал, что вот явится любимый хозяин и заберет его с собою; бедняга целыми часами сидел под дверью, прислушиваясь, не раздадутся ли знакомые шаги. К городской суете он так и не привык. Года три назад Забавник скончался; я похоронил его под ясенем в саду за домом.
Шильстон-Апкот навсегда остался в моих воспоминаниях райским уголком: заснеженные пики, гордые лесные чащи, каменные коттеджики и красно-бурые черепичные крыши, и над всем этим — синий купол летнего горного неба. Видите, во что превратилась деревня? Теперь вы понимаете, отчего мне так не хотелось вновь проезжать этим путем! Неумолимое зло рыщет по коридорам усадьбы, рыщет и по сей день! Вы ведь заметили, как над одной из труб курился дымок!… — Мистер Лэнгли остановил на мне меланхолический взгляд своих темных глаз, некогда столь блестящих и ясных. — Но меня вызвали в Уиком, и волей-неволей пришлось отправиться в путешествие, внушавшее мне неизбывный страх на протяжении одиннадцати лет… ибо иного пути, сэр, кроме вот этого каретного тракта, в Уиком нет.
— А как обстоит дело с собственностью на Скайлингден? — осведомился я. — Этот вопрос как-нибудь уладили?
— Насколько я понимаю, дом оставался собственностью мистера Чарльза Кэмплемэна вплоть до его смерти в «Сукновальне» примерно через год-другой после описанных мною событий. С тех пор усадьба дрейфует по воле сутяжнических волн канцлерского суда: всякие дальние, весьма сомнительные родственники выдвигают иски и встречные требования; множатся письменные изложения дела, и целые тома показаний сторон, и прочая чепуха; бессчетные ходатайства и претензии, и приведения к присяге, и допросы… И все это, разумеется, затеяно высокоучеными служителями закона, причем судебные издержки, говорят, на настоящий момент составляют несколько десятков тысяч фунтов. Несколько раз в Шильстон-Апкот и в Талботшир посылали судебных исполнителей на предмет выселения Уинтермарчей — или Эдгаров, или Марчантов, или как бы их уж там ни звали — за злостную неуплату ренты; да только ни один из судебных исполнителей назад так и не возвратился; и спустя какое-то время Скайлингден оставили в покое. А колесики судопроизводства между тем крутятся да крутятся, хотя никакого решения пока что не предвидится. Впрочем, для высокоученых служителей закона такое положение дел — в порядке вещей, верно? — улыбнулся мистер Лэнгли, и с уст его сорвался слабый смешок.
Час и впрямь был поздний; хозяин гостиницы сонно глянул на нас в очередной раз, и мы наконец-то смилостивились над бедолагой.
Пока мы шли к своим комнатам, снаружи в кроне дерева заухала сова. Мой спутник вновь побледнел; в лице его отразилась неизбывная тревога, заметно его состарив. Я уже понял, что Оливер Лэнгли одиннадцать лет назад и Оливер Лэнгли сегодняшний — два абсолютно разных человека, а причиной тому — краткий летний отпуск в горах! Я более не удивлялся его смятенному состоянию духа; напротив, гадал, как сам бы я отреагировал на происшедшее, окажись я на его месте одиннадцать лет назад. Пугающие гипотезы сквайра Далройдского не давали мне покоя всю ночь — и в течение многих последующих ночей тоже.
Что, если нет на свете никакого справедливого и могущественного Всевышнего? Что, если существуют только дьяволы?
Сразу после завтрака мы выехали из долины Одинокого озера, оставив ее тайны и ее загадочных пленников «в кильватере» стремительно вращающихся колес кареты. Как только Талботские горы скрылись за горизонтом, мрачные тени предыдущей ночи словно бы развеялись, и с чувством глубокого облегчения взяли мы курс на восток, навстречу встающему солнцу. Мысли мои неизбежно возвращались к моему собственному дельцу, находящемуся в ведении канцлерского суда, а именно — к поместью моего дяди. Что-то ждет меня в Хуле, гадал я, от души надеясь, что не встречу ничего и вполовину столь чудовищного, как то, что ждало Оливера Лэнгли в Шильстон-Апкоте.
Спутник мой сошел в «Шахматах», главной гостинице Уикома — крупного города со своим почтовым отделением; я же поехал дальше, в Эйлешир. Прощаясь с мистером Лэнгли и видя, что настроение его слегка улучшилось — ведь утро выдалось ясное, а между нами и Талботскими пиками пролегло немало миль, — я дерзнул полюбопытствовать, опубликовал ли он в итоге свой перевод эпиграмм древнеримского испанца.
— Нет, сэр, я его так и не закончил, — ответствовал мой собеседник, вновь погружаясь в мрачную задумчивость, и я немедленно пожалел о том, что затронул эту тему. — К тому, что я перевел в Далройде, я более ни строчки не прибавил. Рукопись и по сей день лежит в моей тамошней комнате, среди пыли и паутины; уезжая в Вороний Край, я не стал ее забирать. Она, видите ли, утратила для меня всякий интерес.
На том мы и расстались. Карета тронулась в путь, а он остался стоять в дверях гостиницы, понурив голову и погрузившись в воспоминания, которые я и вообразить себе не в силах — да и не больно того желаю.
