Примерно в то же самое время, вскорости после прибытия новых жильцов, однажды ночью в городе приключились беспорядки. Мусорные ящики оказались перевернуты, окна перебиты, лошади и собаки разнервничались. Церковный сторож, проснувшись ночью в своем домике позади церкви Святой Люсии Озерной, выглянул из окна и увидел, что по кладбищу крадется смутно различимая фигура. Тяжело ступая, существо вышло в лунный свет — и сторож сразу же опознал в нем тупорылого медведя: по гигантским размерам, по переваливающейся походке, по форме головы и чрезмерно длинным конечностям. И не просто медведя, а почтенную, подагрическую особь по прозвищу Косолап — седого самца, что вот уже несколько лет рыскал по густым чащам вокруг Скайлингденского леса и мыса. Видимо, раздраженный тем, что в усадьбе вновь поселились люди, в доме кипит бурная деятельность, а работники расхаживают туда-сюда, престарелый ветеран выбрался из леса поискать себе хлеба насущного в другом месте.

Однако же этим происшествие, по всей видимости, не исчерпывалось, поскольку церковный сторож немало встревожился. С какой стати встревожился он и отчего преисполнился самых дурных предчувствий, пусть до поры остается тайной. Довольно и того, что при виде медведя на кладбище сторож обеспокоился не меньше, чем в прошлый понедельник, когда впервые увидел семейство Уинтермарч.

Деревня Шильстон-Апкот в отличие от Галлии времен Цезаря по своей совокупности разделяется лишь на две части — верхнюю и нижнюю. Нижний Шильстон-Апкот — собственно, деревня как таковая — куда обширнее и раскинулся на берегу озера. Главная его артерия зовется, как можно легко предположить, Нижней улицей; изначально она представляла собою часть каретного тракта и отходила от основного маршрута в том самом месте, где дорога выныривает из Мрачного леса — обширного царства вечнозеленых деревьев и дубов, раскинувшегося между Талботскими пиками и Одиноким озером. Вдоль Нижней располагались все местные торговые лавки, церковь и церковное кладбище, дома призрения, общинный выгон, ярмарочная площадь с крестом, средняя классическая школа и множество жилых домов. В дальнем конце деревни, на окраине, улица уводит к близстоящему холму, по склону которого от «Деревенского герба» сбегает каменная лестница. Посредством этой лестницы нетрудно спуститься в нижний Шильстон-Апкот прямо из гостиницы, возведенной на проезжей дороге над деревней.

Эта дорога — продолжение большого тракта от Вороньего Края — обслуживает верхний Шильстон-Апкот, разползшийся в беспорядке по склону холма. Здесь стоят дома более солидных представителей общины. Самые броские в лесу не прячутся, но гордо красуются у всех на виду; домишки поскромнее и позастенчивее скрываются среди деревьев. На небольшом расстоянии все по той же дороге, за воротами и за усыпанной гравием аллеей, уводящей к «Гербу», в конце следующей подъездной аллеи, чуть дальше, в летний день мерцают мягким светом стены Далройда.

Помещичий дом Далройда, подобно Скайлингден-холлу и жилым домам нижнего Шильстон-Апкота, выстроен был из доброго талботширского камня. Сквозь обступившие особняк кустарники глядели крепко сколоченные квадратные глаза-окна; а выше к небесам вздымалась крытая красно-бурой черепицей крыша с крутыми скатами, изысканными фронтонами и изящной формы трубами. Арочный вход под покатыми свесами крыши, увитое плющом крыльцо, пересвист птиц в кущах изгороди, протяженная открытая галерея для прогулок, очаровательный, весь такой улыбчивый садик, шпалеры, утопающие в море роз, — все радовало глаз прохожего. Здесь в роскоши и великолепии жил единственный прямой потомок древнего талботширского рода Тренчей, сквайр Далройдский, каковому, как вы вскорости убедитесь, суждено сыграть в нашей истории отнюдь не последнюю роль.

Нынешнему сквайру не так давно перевалило за тридцать; сей джентльмен отличался характером скорее праздным, то есть ко всему на свете приступал неспешно, спустя рукава. В чем бы ни заключалось дело, каковы бы ни были обстоятельства, каким бы срочным ни оказался случай, отклик неизменно следовал один и тот же: тщательно отрежиссированная бездеятельность, нарочитая равнодушная беззаботность, зачастую приправленные цинизмом: такое отношение было настолько же неотъемлемой составляющей его существа, как усы и длинные бакенбарды — частью лица.

Что до лица, так усы и бакенбарды отчасти роднили его с мистером Видом Уинтермарчем, но на этом всякое сходство заканчивалось, ибо мистер Марк Тренч обладал лицом и впрямь примечательным. Ничего эффектного и ястребиного в нем не было; лицо походило скорее на бесплодную пустошь. Тусклое, тяжеловесное, бесформенное и какое-то комковатое, словно при его создании Всемогущего поджимало время, так что Он прилепил сюда — нос, а сюда — глаз в страшной спешке и не составив предварительно общего замысла. В результате глаза мистера Тренча оказались слишком малы и слишком узки и слишком близко посажены, причем один — чуть выше другого, так что лохматая бровь нависала над ними обоими. Нос был короткий, приплюснутый, шарообразный на конце, с широкими ноздрями. Усы, правда, от обычных размеров не отклонялись, зато губы под ними выглядели чересчур полными. Бакенбарды доходили до ушей и там разом обрывались, а волосы над ними сдали свои позиции еще в те времена, когда владельцу исполнилось двадцать один. В результате сквайр почти не показывался на людях без спортивной шапочки с полями — отправлялся ли он погулять в леса или прохлаждался в усадьбе, — а выезжая верхом, надевал черную касторовую шляпу. Темная визитка, белый жилет, черный шейный платок, золотые часы и кольца-печатки, крапчатые брюки, лакированные сапоги с коротким голенищем и сигара, небрежно прихваченная пальцами, довершали повседневный портрет сей праздной личности.

По чести говоря, мистер Тренч отлично сознавал все свои недостатки и при случае их даже комментировал. Он относился к ним равнодушно, беззаботно, словом, вполне свыкся и сроднился с ними, как и пристало его характеру; он примирился с тем, что дано от природы, — по крайней мере уверял, что так, ибо тем не менее было очевидно: за словами сквайра кроется глубокое презрение к собственным слабостям. В местном обществе сквайр Далройдский пользовался немалой популярностью в силу своего происхождения и манеры одеваться; жаль только, сетовали всяк и каждый, что с внешностью ему не повезло.

Одним прекрасным летним днем вскорости после пресловутого разговора в гостиничной зале «Герба», пересказанного в предыдущей главе, сквайр Далройдский рассуждал с новоприбывшим гостем о жильцах Скайлингдена примерно в том самом ключе, как и предсказывал достойный викарий.

— Повторяю, Нолл, — говорил мистер Тренч, неспешно прогуливаясь с гостем по открытой галерее, — мне дела нет до того, кто там обосновался и почему. Жильцы приезжают и уезжают, хотя, правду сказать, усадьба давно пустовала. По сути дела, дом этот, невзирая на его размеры, недалеко ушел от десятинного амбара — и такая же развалюха. Просто поражаюсь, что кому-то он вдруг понадобился. Да с какой стати человеку здравомыслящему туда перебираться? Уверяю тебя, эти люди очень быстро поймут свою ошибку — и уедут домой. Нет, надолго они не задержатся. Так что повторю: какое мне дело до того, кто они?

— В этом-то и суть, Марк, — ответствовал гость, джентльмен лет тридцати, под стать хозяину, но внешне куда более привлекательный: с правильными чертами лица, ясным, выразительным взглядом широко посаженных глаз и пышной вьющейся шевелюрой. — Зачем они здесь? Уже одно это должно бы пробудить в тебе искру интереса. В жизни не поверю, что тебе и впрямь все равно; такое просто немыслимо. Ты говоришь, ни один здравомыслящий человек сюда не поедет; потрудись вспомнить, что сам я прикатил из Вороньего Края, а по всеобщим отзывам, в здравом смысле мне никак не откажешь, нет. И хотя прибыл я лишь несколько дней назад, я уже сгораю от любопытства узнать, кто эти новые жильцы и с какой стати вздумали обосноваться в этакой глуши.