— Не продолжайте, не продолжайте…

— Вы, вероятно, по — прежнему поддерживаете отношения с друзьями вашего мужа, не так ли?

— Да нет, обычно почти никуда не хожу. Но сегодняшний обед в честь дона Карлоса, почти в домашнем кругу… Я подумала, моя обязанность… Они так дружили!..

— Вы поступили правильно. Незачем ставить на себе крест. Это было бы величайшим грехом. Жизнь требует свое, в ней столько стимулов. Выбраться за покупками, на прогулку, в кафе со старым другом, в кино, в дальнюю поездку на субботу — воскресенье. Ни в коем случае не поддаваться унынию, ни в коем случае. Держитесь! Вы еще сможете взять свое. И я уверен, что немало есть людей, которые желали бы провести в вашем обществе не два часа, а гораздо больше…

— Что за вздор!.. Вы очень любезны, но я не нуждаюсь в том, чтобы мне поднимали настроение столь энер — гичио… Я с мужем много бывала в разных местах, оно понятно, у него была такая профессия, знаете, то коктейль, то цикл лекций, то съезд, то выступление перед читателями в связи с выходом новой книги, то вечеринка у такого- то или у таких‑то… Теперь продолжаю по инерции, хотя, конечно, не так, как раньше, само собою… Да вот…

— Если бы вы оказали мне честь!.. Мы могли бы пойти вместе поужинать сегодня же вечером. Нельзя же без конца предаваться горю. У меня есть ваш телефон, фамилия у вас очень известная… Я знаю одно спокойное уютное местечко, очень подходящее для людей нашего возраста, хорошая музыка, превосходная кухня… Вы не раскаетесь.

— Не знаю, право, как вам ответить, вы ведь меня понимаете? Мне никак не приспособиться к некоторым обычаям… С другой стороны, вы так обходительны! Мы вернемся к этой теме позже, ладно?

Ну вот, я сижу среди вас на этой пирушке, он так насмехался надо всем этим и все брал на заметку: лица, фразы, наряды, украшения, жесты, мишура — все для него имело тайный смысл, который мне уже недоступен, у меня голос обесцветился и смех тоже, не знаю, как терплю я этого прощелыгу, прелесть какие зубки, что он себе вообразил, у него изо рта пахнет, я уверена, разит за милю, а голый он, должно быть, просто страшилище, наверное, носит бандаж и в постели руководствуется брошюркой, купленной в газетном киоске, господи, что за мысли приходят мне в голову, а все потому, что я не знаю, куда мне смотреть, что делать, слезы у меня накипают, вот — вот хлынут, а к горлу подступает внезапно и неотвратимо плотный ком горечи, подступает, стремится наружу, взрывается приступами кашля и рыданиями, что я здесь делаю, я задаю себе этот вопрос с той минуты, как вышла из дому, но надо жить, как раньше, потому что дети… кто мог бы предположить — и вечные пересуды, и непонимание элементарных вещей; как хорошо он знал все это, знал заранее, всегда потешался, а я: не преувеличивай, люди вовсе не так злы и глупы, как ты упорно изображаешь, — а ведь на самом деле он попадал в точку, я и теперь могла бы повторить его слова со всей точностью и помню, в какой момент они были сказаны, в самый подходящий, уместный, и в каком контексте, я ему все перепечатывала на машинке — а теперь что? — печатать уже не надо и ничего уже не надо — и ждала его за работой, поглядывала в окошко, выходящее на террасу, слышала, как подъезжает машина, как он открывает садовую калитку, сколько раз он это делал, вот он идет ко мне, промелькнул — мгновенно, молнией — за стеклом, постучал по нему пальцами, намек на танцевальный ритм, обманчивая радость — ты одна? — а в комнате рассказал про дорогу, и про людей, и про погоду, и — пошли поедим в городе, или погуляем, или останемся дома, долгая сиеста, я даже не умею вспоминать, я столько раз ждала его, и мне некому все это рассказать, потому что в рассказе будет пустота, вот в чем дело, пустота из‑за отсутствия смысла, столько времени вместе, и вот умереть, наехать на какое‑то дерево, а ведь он так умел смотреть на деревья и угадывать нежность побегов, свободное место для юного листка, который уверенно развернется на ветке, как говорится в чьем‑то стихотворении, он всегда жил среди чужих стихов, цитат, ситуаций, драматических коллизий, славных имен, которые он вплетал в свои статьи, говорил, что это авторитеты с большой буквы, какие слова я сказала бы ему сейчас, если бы он появился, я знаю, что он не придет, это как нескончаемая ссора, смерть — это рассыпавшаяся в прах любовь, оставившая на твоих губах привкус часов счастья и бесконечную скорбь оттого, что их не воссоздать, мне хотелось бы, чтобы сейчас я могла думать, будто он в отъезде, уехал к своим родителям, я бы говорила себе, как тогда, где‑то он сейчас, с кем проведет этот вечер, будет неверен мне, наставит мне рога? — да, он случая не упустит, — но я бы знала, что, когда он вернется, смех его разгонит все тревоги, а то просматриваешь газету в страхе — вдруг самолет разбился, посадка на таком скверном аэродроме, интересно, о чем он будет говорить со своими, я‑то знала: то, что я в нем больше всего любила, то, что теснее всего соединяло нас, он не мог бы рассказать никому, это только для нас двоих, точнее, теперь — только мое, а ощущение отсутствия все усиливается, сейчас я не жду его на террасе, а сижу рядом с этим болваном и не жду его, нет, теперь я знаю, что он не придет и меня не согреют его ласки, такие бурные подчас, что я не успевала перевести дыхание, только открою дверь, он уже обнимал меня, опрокидывал, иногда прямо на пол, подле камина, на коврик или на циновку, и полудетский озноб от страха, что нас застанут, столько раз, ох, какое тайное упоение, а потом, в изнеможении и покое, глядеть, как дрожат на стенах отсветы пламени, считать и пересчитывать углы в комнате и учить наизусть все трещины на потолке, и пятна, и картины на стенах, и складки занавесок — снизу, еще с полу, и наслаждение еще так близко и уже так далеко, а мои пальцы скользят по волосам его, плечам, бокам, а мы смотрим друг на друга, в этом все дело, мы смотрим друг на друга, может ли существовать диалог лучше этого, где, господи боже, если рука моя вдруг потянется искать его… ладно, подкрашусь‑ка немного, нельзя, чтобы заметили, что меня бросает в жар, этот тип подумает, что на меня действуют пошлости, которые он подпускает, уж лучше бы предложил начистоту, без подходцев, а я бы сказала — нет, мне надо засесть за пишущую машинку, повиноваться тайной силе, которая притягивает мои пальцы к клавишам, и стучать, стучать, а локти ноют, что‑то горькое и коварное в этом ощущении, и время от времени посматривать в окно, прислушиваться, не слышно ли машины, может, он вернется к четырем, уйдет с этого собрания, у меня есть кое — какие сомнения, надо бы с ним поконсультироваться, неточно помню, нечеткие буквы, надо бы кое‑что выяснить, и тогда, может быть, мне легче будет принять эту очевидность, чуждую мне, что он не придет сегодня, что он уже по ту сторону забвения, и памяти, и скорби, и все‑таки я здесь, и подкрашиваюсь, и слушаю эту развалину, которая… ладно, он просто пустомеля, ничто не имеет значения, если не видеть мне больше в окошко, как он входит, посвистывая, и не слышать, как подъезжает его машина, и мне его не дозваться, дыхания не хватит… кто бы мог подумать, я соглашаюсь терпеть этого типчика в то время, как ощущаю снова и снова, что голос Феде еще звучит у меня в ушах и волнует меня, и я дрожу оттого, что его нет со мной, как тяжко мне, я как в изгнании — всегда с ним, ушедшим из жизни… А теперь, не знаю почему, такой звон у меня в ушах…

«Наконец‑то мясо несут, знаешь, покамест на обед это было мало похоже, принесли, с виду очень и очень ничего, соус жирноват, тебе не кажется? Но, в конце концов, соус можно не есть». — «Картошка — лучше не бывает, это заведенье всегда славилось картошкой, уж я‑то знаю, картошка первый сорт и молодая, прямо загляденье…» — «Да не пристаю я ни к кому со своей картошкой, милочка, просто теперь нужно снова включить картошку в свой рацион, правда, профессор, вы так разбираетесь в рыбах, вы же поможете мне сейчас выйти из положения, вот объясните моей приятельнице, что картошка — прямо чудо, питательней мяса, легче усваивается организмом и к тому же лечит от целой кучи болезней, я как раз вчера читала в доме свекра, они получают «Эль пайс»…» — «Ой, дорогая, оставь ты при себе эти разговоры насчет того, что в либеральных газетах не пишут правды, сейчас эти байки про врагов Испании, про масонов и красных и прочая галиматья уже не в цене, после реформы времена изменились, все выглядит совсем — совсем по — другому, и вот тебе доказательство — картошка, сколько времени мы верили по старой привычке, что от картошки толстеешь, и оставляли ее в наказание на тарелке, а сами трезвонили вовсю — столько, мол, на свете мест, где столько наших ближних жутко голодает, верно? — и давай стараться — пожертвования, и сбор средств, и церковная благотворительность, и петиции, и чушь собачья, мы же ни черта не соображали, и вот тебе, пожалуйста, картошка. Суть в чем — в том, что нужно есть ее в разных видах, но меньше всего — жареную и под соусом, то есть, другими словами, когда жиры, тогда от нее и толстеешь, но тоже не всегда, потому что, если будешь много двигаться, не потолстеешь». — «Ну, на пару — это конечно. На пару‑то? На пару — просто чудо, знаешь, некоторые называют картошку на пару, в газете было, биохимической симфонией, так она хорошо действует на организм, слушай, вот гляди, я прямо обалдела, честно, разинула рот, даже списала кое‑что, чтобы ты мне не говорила, что я пою с чужого голоса, уж я точно знала, как ты будешь мне перечить. Погоди, куда я сунула бумажку…» — «Слушай, ну, нашло на тебя сегодня, я не ожидала, перейти в вегетарианскую веру, и как раз сегодня». — «Обрати внимание: излечивает, излечивает язву желудка, ты знаешь, что это за пакость- язва желудка, вот Лупита Лодарес отправилась на тот свет из‑за язвы желудка…» — «Я считаю, эти побасенки насчет язвы — надувательство, врачи пользуются ими, чтобы скрыть от человека, что у него рак, то есть чтобы заграбастать побольше, потому что, если больному сказать: у вас рак, он ринется бегом к себе и засядет в углу ждать конца либо начнет каяться… Другое дело — язва. Шивет человек в обмане, в иллюзии, и путешествует, и тратит деньги, то на одно, то на другое. Общество потребления, вот что это такое, и, таким образом, все в выигрыше, и больной, и его семья». — «Ой, и не говори, когда сидишь на диете, такой кошмар… Выделяешься в обществе — ужас. Стоит сказать, я того‑то не ем, и того‑то, и того‑то, все на тебя так и пялятся», — «А если скажут, что у тебя рак, родные воротят морду и желают тебе околеть, вот так, лапонька, тик в тик». — «Тик в тик, как было с Лупи- той, я же тебе говорила, но ты же меня не слушала, а я, знаешь ли, тоже не вчера родилась, лапонька, и свой глаз — алмаз, а недоглядишь — ив луже сидишь, и рано пташечка запела, как бы кошечка…» — «Ладно, слушайте, профессор, если вы столько всего знаете про картошку, могли бы раньше сказать, верно? Сейчас говорю я — и я прочту здесь Конче, моей приятельнице, и Николасу и Тимотео, моим коллегам, что было написано вчера в газете, это вам не кот начихал, представьте себе… Излечивает язву желудка… Ладно, об этом я уже говорила. Излечивает также бронхопневмонию и еще всякое разное». «Как это — кто излечивает, уважаемый сеньор! Картошка— вот кто! Мы говорим про картошку». — «Ладно, я насчет бронхопневмонии не особо уверена, но вот читаю: «Оказывает сильное мочегонное действие благодаря малому содержанию натрия и обилию калия…» — «Погодите, почтеннейший, я и сама знаю, что мочегонное действие — это о другом и к воспалению легких отношения не имеет, не такая я дура, но погодите же, погодите, дойдет и до вас черед…» — «Настоящая находка для лиц, страдающих сердечными, гипертоническими и почечными заболеваниями…» — «Лицо, страдающее гипертоническими, это же, это же, это же я, уй!» — «С ума сойти, милочка, с ума сойти… У меня такие головокружения… Но уж теперь, я картошечку на пару, и будьте уверены…» — «Не упуская из виду, что понижает содержание холестерина в…» «Соображаешь, картошка даст жизни этому холестерину он же кошмар что такое, половина людей подыхает от всякой холестеровины! А это значит, вот я тебя сейчас огорошу, то бишь окартошу, это значит, ты можешь спокойно наедаться на всяких сборищах, на файф — о-клоках в посольствах и на прочих всяких коктейлях, нужно пользоваться жизнью, детка, и вот тебе самое дешевое средство: кар — тош‑ка — кар — тош‑ка». — «Вот как раз про пневмонию, погодите, дайте мне сказать, слушайте, слушайте, вот вы не верили. Всякому овощу свое время, разве не так?» — «Будет в свой час и ананас». — «Панацея для лиц, страдающих астмой и бронхитами, благодаря своему увлажняющему действию». — «Это означает, что легче отхаркиваться, я спрашивала у ветеринара моей собаки, у меня сеттер, сучка Карлотка…» — «Слушай, душенька, не остри, пожалуйста, над кличкой моей собаки, не буду я звать ее Картошка, это же бессмыслица, подумай сама, сплошная путаница вышла бы, а для нее какая морока — в ее возрасте привыкать к новой кличке, что только тебе в голову лезет… Думаешь, так легко воспитывать собаку? Ты уж совсем того, знаешь ли… Ты лучше про картошку слушай давай, вон твой муж до такого кашля докурился, просто жалость, просто жалость и просто свинство, когда его вдруг разберет за столом, особенно при гостях, такой концерт задаст — почище уличных музыкантов, душенька. Продолжаю: картофель действует как смазочное на бронхотрахейные пути… Дошло до тебя, ты окартошена?» — «Ладно, ты не выходи из берегов…» — И она помогает от ревматизма и от диабета, а еще от не знаю чего… Прямо энциклопедия. Я запомнила, хотя не списала, но этот ученый, который написал эту статью, он говорит, в картошке содержится жуткое количество витаминов и она идеальное средство, которое поможет искоренить, да, искоренить, он именно так и пишет — ис — ко — ре- нить… многие недуги человечества». — «Конечно, предрассудки все это, пережитки прошлого, просто мы никогда не задумывались над всеми этими проблемами, ни на столько не задумывались, вот что». — «Картошке памятник поставили в Париже, видишь, они об этом уже подумали». — «Что еще за «solanum» такой?» — «А, научное название, ну да, ясно, конечно». — «Я помню, автор статьи писал про эти пережитки, это, мол, детский взгляд на вещи, рутинный, ошибочный и смехотворный. Ничего себе, верно?» —