fO и расту да, и тогда мы, уцелевшие, сможем снова пустить в ход старый приемчик, опыт как‑никак есть, такая жалость, сколько мы проворонили случаев, когда можно было направить ход событий, как нам нравится и выгодно, теперь нам всем памятники поставили бы в родных краях, пора бы им знать, что я здесь единственный, у кого есть право на что‑то, на то, чтобы горланить, хохотать, ублажать себя, я же шел на риск, шкурой рисковал — и теперь рискую, но им с меня шкуры не снять, чистоплюям, только поглядеть, как уминают мясо, рвут зубами, словно звери, позор, при их‑то жалованье, лучше всего было бы, чтобы их постигла та же участь, что моего коллегу и однокашника, знаменитого писателя, великая была утрата для отчизны, как оке, выразитель ее чаяний и помыслов, бич невежественной буржуазии, как он сам себя окрестил, сыграть в ящик столь нелепым образом, на повороте по дороге в Толедо, небось ехал смотреть развалины, обожал этот вид спорта, пользовался им, чтобы улестить очередную даму сердца, да — с, любезный сеньор окочурился, ну и что? — мертвый в могилку, живой за бутылку, я аж рот разинул, так мгновенно все произошло — и счетец в мою пользу, он одолжил мне деньжат, чтобы оплатить пирушку в том притоне на шоссе, у него и в мыслях не было, что больше ему этих песет не видать, а глядите‑ка, вдовушка сидит как совушка, у нее же в башке пустота, что называется, ничегошеньки, ни дать ни взять — форель в панировке, мать ее, вот уж женщина без обаяния, ни на грош обаяния, он был чокнутый, вечно одна и та же мания — клеймить нравы в статьях, ясное дело, ведь он же кормился за счет этих самых нравов, обличай или восхваляй, а суть‑то одна, прихлебатель, вечно терся при этих самых буржуа, которых ненавидел, чего только не бывает на этом свете, Дульси- нея‑то недолго его оплакивала, кто бы мог подумать, они всегда держались вместе, а теперь… кто это сидит рядом с ней? Физиономия у него как у филина, у ночной птицы, как у акцизного чиновника из третьеразрядного захолустья, отсюда видно, что под ногтями грязь, а зубы? стоит ему засмеяться — ну и сточная яма, но, в конце концов, лучше что‑то, чем ничего, вдовица одна, постель холодна… помнится, в спиче после десерта я ничего не говорю о ее разлюбезном покойничке, а надо что‑то сказать, чертовня, спрошу ее сначала, а то как бы слезки не полились, не испортили нам всю песню, женщины на все спо собны, и эта — не исключение, ну‑ка, ну‑ка, только поглядеть, как она охорашивается, бабенку разбирает, у гнилозубого явно что‑то на уме, а как же, теперь меня фотографирует этот простофиля Хавьерин, вечно одно и то же, небось мои снимки висят у него по всему дому, как только он меня не снимал: анфас, и в профиль, и со спины, во время рукопожатия, за обедом, за выдачей денежных чеков, во время посещения музея, за работой в саду, в момент подписывания бумаг и раздачи дипломов в школе для рабочих и на присуждениях докторской степени honoris causaа[110]… что, если у него есть какой‑нибудь компрометирующий снимок и он будет искать случая, чтобы шантажировать меня, не следует доверять таким вот скользким типам, особенно если от них за километр шибает пройдохой, как раз его случай, могу себе представить, какие он развесил фотографии у себя в комнате, небось у него на стене висит какой‑нибудь плакат с марксистским лозунгом, и мои фотографии производят особо комический эффект, мелкая месть, вывешенная на стене, он небось пририсовал мне усищи, а около рта — облачко и в нем какое‑нибудь дурацкое изречение, а то, может, сварганил комикс, как теперь обзывают книжки — гармошки в картинках, и держит его у себя в кабинете, любой, кто зайдет, может вписать еще какое‑нибудь оскорбление, он явно любитель строить козни, сразу видно, такой худущий, я‑то вижу его насквозь, ему не купить меня вечными льстивыми фразочками, и тошнотворными комплиментами, и обычаем одаривать всех фотографиями и шуточками, люди польщцены, а в то же время у них есть в запасе какое‑то «но», небось заготовил издевательские момент тальные снимочки, где я застигнут врасплох, ему легко сделать такие, он очень хорошо меня изучил, небось повесил их на стенке под университетским дипломом, дипломы только на то и годятся, в красивой рамочке, может, у него диплом с отличием, университет на такие не скупится, отлично с отличием, черт в стуле, и фига с маслом, чую нутром, что он — шантажист дерьмовый, ладно, его дело, сейчас, когда все повернулось на сто восемьдесят градусов, это такая же профессия, как любая другая, на нее даже монопольное право получить можно, миллионы стоит, так что этот типчик, который, кстати, и воспитан, и неглуп, и не без ловкости, нашел себе дело по душе, ну _и дельце, ладно — ладно, порядок, вдовушка процветает, хотя глаза у нее на мокром месте, оно и действеннее, берет за душу, по крайней мере того, кто не прочь с ней спознаться; в небольшом количестве сантименты — подходящая штука на предварительной стадии, но ей надо быть осторожней, а вдруг гнилозубый тип вознамерился всего лишь поквитаться таким манером с покойным за какую- нибудь статью, так сказать, физическая расправа, и тогда… эти две свинюхи снова начали потешаться над гвоздичками, могли бы вести себя не столь вызывающе, придется мне вставить в мою речь что‑нибудь насчет гвоздичек, пусть видят, что меня голыми руками не возьмешь, вот подонок этот официант, снова меня заляпал, настоящий заговор, увальни, мулы галисийские, надо бы записать про гвоздички на салфетке, и еще заметочку, насчет очередных мероприятий социального характера, совсем забыл, ох, уж эта моя голова, о господи, эта голова, если б хоть ноги служили мне получше, а то ноют и не слушаются, везде сплошное нытье — налоги, сверхурочные часы, незамужняя дочка родила, такое чудо, и пойди найди сносного папочку, они стоят бешеных денег, и вдобавок дело еще не поставлено на чисто коммерческую ногу, да — да, все они скопом — вот уродство‑то, вот кислятина — стараются казаться веселенькими, вон они все, рядком, узнаю вас, дон вошь, донья ящерица, дон кролик, донья пиявка, дон бульдог, донья ласка, дон ворон, так вас, так вас, так вас, все сидят с таким видом, будто они императоры, министры, епископы, капиталисты, выучились, наверное, насмотревшись американских фильмов, не фильмы, а сплошное сумасшествие, а они‑то все, прости меня, боже, — просто шелуха, яйца выеденного не стоят, изглоданы завистью, завистью и вековечным голодом, во всем винят Франко, точно так же как Франко и его прихвостни винили во всем республику, а эти служили Франко опорой долгие годы — своим скудоумием, трусостью, бесталанностью и жаждой комфорта, я‑то по крайней мере знал все это и преуспевал, да — с, сеньоры, преуспевал, вот так, кусайте себе локти, кретины, вот я перед вами, Карлос Луис Онтаньон де ла Кальсада и Пиментильо дель Мельгарехо[111], выходец из сельской глуши, как вас смешит это пасторальное обозначение, злобные твари, но вот все мы здесь, и я — главный, а вы здесь затем, чтобы мне льстить, лизать мне зад, вам всем место в морге, от вас уже разит мертвечиной, у вас не лица, а гнойники, вы похожи на растоптанных жаб, сразу видно, что все вы про себя репетируете просьбы, с которыми обратитесь ко мне через некоторое время, когда десерт и шампанское сделают нас уступчивее… и вы можете снова проголосовать «да» или «нет», референдум, учредительное собрание, в этой стране ничего не произошло, ничего за последние сорок лет, живой — за бутылку, а вы — сами знаете куда… неужели вам хоть раз взбрело на ум, что перемены действительно настанут? Надо быть… ладно — ладно, можете благодарить, ладно…

— Да вот, я Касильда. Касильда Энерстроса, вдова Федерико Энсинареса…

— A — а, да, уже понял. Знаменитый писатель. Я обратил внимание, каким тоном заговорил с вами только что дон Карлос… Ужасная катастрофа! Я не имел чести быть знакомым с пим…

— Да вот…

— Во всяком случае, сеньора, жизнь так прекрасна, а вы еще так молоды… Полагаю, что…