Пока я об этом размышлял, все прочие пели, плясали и ходили на голове. И каких только глупостей они не выдумывали! Окурок повесил себе на шею несколько связок чеснока, навроде бус, и стал изображать этих вертихвосток из кафешантана, тряся своим передником ну как последняя шлюха, извините за выражение. Потом парни сделали с ним по нескольку кругов в обнимку, и всякий раз, как Клешня перехватывал пару у Сороки, он делал это так грубо, будто вызывал того на драку. У меня не было охоты с ними резвиться, даже смотреть было противно, как выкамаривают этаким манером мужик с мужиком. Окурок, однако же, и надо мной начал издеваться, обзывал невинным младенцем, а потом вытащил из огня головешку и попытался поджарить меня в том самом месте, откуда ноги растут. И я все терпел до тех самых пор, когда он вдруг возьми да и скажи:

— Посмотрите‑ка, что у него там, у этого остолопа, — ну пи дать пи взять как у осла нашего соседа Серральей- раса! Не знаю, как Балаболка это терпит…

И вот тут‑то я перестал соображать и вцепился в него с такой злостью, что едва не свалил в огонь, даже не чувствуя при этом, как молотили меня двое других, чтобы я его выпустил. А Окурок верещал, как недорезанный поросепок, только непонятно было, что это за вопли такие — не то жалобные, не то радостные, а похоже‑то было сразу и на плач, и на хохот. И это меня еще больше распалило, и метелил я его как мог, а я не из тех, что когда дерутся, то только для виду… Наконец они меня оттащили, но как я был еще очень злой и хотел бить его дальше, то Сорока выплеснул на меня целую миску вина, чтобы утихомирить, и было утихомирил. Но тут Клешня решил драться со мной, да и у меня на него зуб имелся. А когда мы сцепились, Сорока пошел орать всякие ругательства и замахиваться на меня оглоблей; Окурок тем временем визжал так, что уши резало; а мы, размякнув от выпивки, уже и драться не могли и стали швырять друг в друга всем, что ни попадало под руку; тарелки, кастрюли с едой, стаканы… Я, когда уж нечем было бросить — а тут еще Клешня сбил меня с ног табуреткой, — взял и метнул в него лампой, да так неудачно, что она полетела и разбилась о стену и подожгла несколько связок соломы и хвороста — а их там была навалена целая куча: поддерживать огонь под перегонным кубом. Огонь занялся мгновенно, и когда мы пытались его погасить, то вдруг открылось окно, какой‑то мальчишка просунул голову и сказал:

— Приехал Палка — в-колесах! — И тут же понесся по двору с воплем: «Пожар, пожар, пожар!»

Мы кое‑как похватали одежду — и не успели еще натянуть штаны, как отворилась дверь, и появился высокий господин в крагах и с хлыстом в руке. Мы попятились назад и выпрыгнули в низкое оконце, выходившее на дорогу. И вот так, полураздетые, бросились тикать вниз по склону горы и не остановились до самой каштановой рощи, где наскоро оделись, а потом скатились чуть не кубарем к новой дороге. Там наконец перевели дух и еще довольно долго приходили в себя. А затем, сделав крюк, добрели до квартала Посио, что у моста Бурги. Когда мы проходили по мосту, у перил стояла куча народу, и все смотрели куда‑то вдаль. Я слышал, как кто‑то в толпе сказал:

— А загорелось, видать, в имении Кастело… Горит‑то, горит, как свечка!

— Нет, сеньор, нет. Не о том речь, что у меня сегодня больше или меньше охоты говорить, чем вчера… Просто теперь мне нужно каждую вещь десять раз обдумать, прежде чем сказать. Давеча перебирал я в голове эти события до самого утра — черт меня возьми, если хоть немного вздремнул, — но они, проклятые, перемешались, так и вертятся в мозгах все разом, и одно налезает на другое — теперь уж и не знаю, что было раньше, что позже. И мне кажется даже, что не могло столько всего произойти за одну ту ночь. Такое бывает разве во сне: тебе кажется, что и конца ему не будет, а на самом деле — один момент… Потому я вам и говорю: та ночь, со всем, что приключилось, — это как целое скопище ночей, сцепившихся одна с другою, без единого дня промеж ними, или же вот так, как я вам сказал… Теперь уж и не знаю, с чего начать.

— Хорошо, пусть так… Значит, факты… Факты — это то, что мы совсем обалдели от выпивки и усталости и пе знали, куда теперь податься: дела были чем дальше, тем хуже, и мы уже боялись пойти хоть куда‑нибудь, где нас знали — а знали нас повсюду…

А погода еще раз повернула на холод. И на окраинах города не было видно живой души…

Кругом были глинобитные домишки, и казалось, они вот — вот размякнут и расползутся от той гибели воды, что обрушилась на них за день. С севера налетали, крутясь, порывы ветра, подхватывали и разносили по воздуху струйки воды, еще падавшей на мостовую с водостоков.

Проходя через Воздушные Ворота, мы прямо‑таки сгорали от зависти, заглядывая в окна трактиров, открытых и полных народу, но зайти так и не решились. Клешня больше всех беспокоился, чтобы его не увидели, и все шагал себе вперед — размашисто, молча озираясь по сторонам. На мосту святого Косьмы мы припали к каменной чаше и стали пить из нее, да так жадно и такими большими глотками, что тут же выдали назад все, что было съедено и выпито. Рвало нас всех троих, извините за выражение, как чумных собак, так, что просто душа наизнанку; однако же со всем тем сошла у нас и тяжесть с души, и стало нам легко и весело, как детишкам, и не знаю почему…

Где‑то вдалеке часть неба полыхала заревом, и каждый из нас поглядывал в ту сторону, когда думал, что другие не видят. Но ничего мы друг другу не сказали, словно мы тут вовсе ни при чем… Я шел и думал, что пожар‑то, видать, разгорелся так сильно и вдруг оттого, что огонь перекинулся на кучу дров — ту, что была навалена у самого погреба, я хорошо ее видел, когда винокур выходил за хворостом для нашего очага…

Наконец мы дошли до Кузнечного квартала, где для начала завернули в подворотню — решить, что делать дальше, не шататься же вот так всю ночь, да еще когда холодало с каждой минутой.

— Сколько у вас денег? — спросил Шанчик. У меня‑то не было почти ни шиша: весь заработок я отдал Балаболке.

— У меня десять песо, и мы их спустим за милую душу сегодня же ночью, — сказал, ужасно важничая, Окурок.

— У меня четыре или пять… Но чтобы гулять дальше, этого хватит, и еще останется, — заявил Клешня.

— Я иду домой, то есть в материн дом, — сказал я, и это была чистая правда. Не было у меня никакого настроения и дальше валять дурака — достаточно мы уже сваляли.

— Ты, парень, в своем уме? Да после всего, что мы устроили, тебя первым делом будут искать у Балаболки или у матери. Ты что думаешь, — они дураки? — сказал Клешня. — Сейчас гуляем дальше, а завтра видно будет.

— Мне они ничего не повесят, и незачем им меня искать 5 ничего я такого не сделал и ни с кем в драку не лез.

— Да? А кто запустил лампой и поджег имение?

— Она у меня выскользнула из рук… И я не нарочно… Откуда же я знал, что оно так полыхнет, будто бомба взорвалась! И виноват я, что ли, что дрова были рядом? Иди ты…

Какое‑то время мы еще стояли и ругались, но шепотом — как бы кто не услышал, а ругаться шепотом — это все равно что не ругаться вовсе, и не было интереса продолжать. Поэтому когда и тот и другой мне растолковали, что влипли мы все одинаково, то мы подумали и решили, с вашего позволения, пойти по бабам. Хотя, скажем, Окурок от этой мысли в восторг не пришел и выставил условие: идти не в дом Ноно, а в дом Монфортины, не знаю уж почему…

Только в дом Монфортины нас не пустили: у них, дескать, были какие‑то заезжие иностранцы высокого пошиба, которые сняли дом целиком на всю ночь, вперед за все заплатили и приказали запереть дверь… Узнали мы об этом от знакомой девки по прозвищу Зад — назад, а она, пока рассказывала, держала верхнюю половинку двери открытой, а нижнюю — закрытой, как бы давая нам понять, что не пустит. А высунулась ответить только потому, что признала голос Клешни — его она очень уважала, да и не она одна. Наш Шанчик был мужчина хоть куда, и его в один голос расхваливали все шлюхи — так люди говорили. Вот Зад — назад и перегнулась из‑за двери — видно, не прочь была с нами минутку поболтать.