«Да, разумеется, это один из тех мифов, с которыми нужно покончить раз и навсегда, а то у нас у всех такое представление, будто из Америки не может быть ничего хорошего, разве что доллары рекой, и то мне уже, честно сказать, осточертело умножать их па столько‑то и столько‑то, и потом, не вижу я от них никакой выгоды, и вообще американцы — все злыдни, каких мало, американца сразу узпаешь». — «Еще бы, еще бы, Старый Свет — вот откуда все самое хорошее и самое важное: жемчуг, розовые креветки, фейерверк, Салический закон[112], святые четки, Магомет и твоя тетушка, что проживает в родном селении». — «Иисусе, да как ты смеешь лезть в авторитеты, еще сообщает тут, французы, мол, поставили памятник картошке в Париже… Ну и как он выглядпт? Картофелина верхом на коне, как генералиссимус?» — «Вот чего я боялась. Ждала и до: кдалась. Вечно ты приплетаешь политику к самым невинным темам. Молшо подумать, только Франко изображают верхом па кляче. А твои короли, красотка? Разве они не сидят в седле? Да вся страна битком набита всякими Филиппами, и Альфонсами, и Хайме, и Фердинандами верхом на игрушечных кониках… А республиканских генералов сколько — со счету собьешься. Но ты, уж конечно, не упустишь случая поддеть Франко». — «Ладно, не горячись, кто горячится, тому правда глаза колет…» — «Как мне не горячиться. У тебя такие представления о свободе слова…» — «Кто бы говорил». — «Мир, да будет мир, прах побери, из‑за какой‑то несчастной статуи… Если ты не веришь, что существует памятник картофелю, — ну так не верь себе па здоровье, и точка». — «А чего она вечно сует всюду Франко, чтобы… Я прямо сатанею…» — «Спокойно, спокойно, мы же договорились, на пьедесталах красуются конные монументики, поставленные людям, придерживавшимся самого разного образа мыслей, тан что…» — «Чего там плетут про пьедесталы? Меня спрашивали про это словцо, когда…» — «Тихо, Тпмо! Тема исчерпана. Теперь будет хуже, вместо коней будут ставиться автомашины, представляешь, сколько сложностей, марку выбрать, и комиссионные, и реклама, и знаки королевского достоинства… А запчасти для памятников будут рекламироваться по телику. Это будет потрясающе». —

«Да кончайте вы про картошку, какого дьявола. Эта муть насчет памятника… Где, говоришь? В Париже? Не верю». — «А я вот верю, ты имей в виду, французы все жутко нечестивые и жутко эксцентричные». — «Нет, вы только послушайте, только послушайте, что она говорит!.. Ты же не всерьез, душенька?» — «Лапонька, Париж — это райское место, там все есть, лавки какие угодно, ночные клубы на все вкусы, музеев навалом, а уж что касается свободы нравов…» — «Тебя что задело за живое — теперь, когда открылось, какая картошка чудодейственная, тебе уже не погордиться, что у тебя, мол, и гимнастика, и сауна, и велотренинг на дому, и занудством этим ты занимаешься, лезешь на какой‑нибудь пик высоченный раз в неделю, по понедельникам и вторникам. На какой ты взобралась в последний раз? На пик Уриэльу?» — «Ну и намерзлась ты, надо думать, одно название чего стоит…» — «И кроме того, теперь уже нельзя будет устраивать, как раньше, голодные забастовки, раз картошка сама по себе такая революционная». — «Иисусе, ну и мясо, я прямо не решаюсь взять в рот, жесткое какое, сплошные жилы, ты обрати внимание, к картошке почти никто не притрагивается, вот уж точно предрассудок, пережиток прошлого, думают, если они будут есть картошку, потеряют престиж, их голубая кровь обесцветится, это ж надо, к чему ведет невежество, верно?» — «Знаешь, один мой приятель, он из университетских, малый с огоньком, ну конечно, не без заскоков, а у кого их нет, так он говорит, всегда можно установить, откуда в конечном счете берется мясо, подающееся в ресторанах: это ребятишки, потерявшиеся в парке Ретиро или в универмагах во время дешевых распродаж, когда такая толчея; монахини, смывшиеся из монастыря без разрешения настоятельницы, их очень часто подают, и у них сладковатый привкус; русские агенты, они скоропортящиеся и отдают свининой, по свидетельству авторитетных руководств по гастрономип…» — «По слухам, любое человеческое мясо отдает свининой, только не такое жирное…» — «А ты не читала про тот самолет, он свалился где‑то там, не знаю где, за тридевять земель?» — «Ну, детка, это все знают, сколько было разговоров, ты, должно быть, валялась в постели с гриппом, а не то бы…» — «Я, когда у меня грипп, вообще не могу ничего читать». — «Мой муж говорит, когда он тебя ни встретит, вечно у тебя простуда, вот интересное совпадение, верно, милочка?» — «Знаешь, уж меня твой обожаемый муженек…» — «Ну знаете, это слишком по — свински — мясо цыгана. Ты путаешь с тортом «Рука цыгана», торт что надо, но подается _в мелкобуржуазных домах, так и знай». — «Правильно, ты уже говорила, цыгане то и дело убивают друг друга, в пригородах, но говорить такое — политическая пропаганда, самая растленная пропаганда…» — «Господи, да в Париже есть специальные лавки, где продается конина, да — да, они же во всем обогнали нас, и вам ее отпускают в самой лучшей упаковке, как первосортную телятину, и продавцы в белых халатах, но в наши дни и в наших условиях уже нет смысла вводить конину в торговый оборот, поскольку новые виды энергии…» — «Такое было в войну четырнадцатого года, но теперь, когда такие успехи в этой области, как ее, в атомной, вернее, ядерной, кто будет есть мулов, вы что, девочки, вы же ничего не смыслите, а что касается ослов…» — «После того как Хуану Рамону Хименесу[113] дали Нобелевскую премию, ослы стали совсем несносными. Как это — почему? Ты что, не знаешь Платеро, осла величайшего ума? Ну, детка, не знаю, где ты живешь, такое впечатление, что на луне, да это грудным детям известно, да — да, грудным детям», — «А есть ослы, которые всю жизнь только и делают, что читают лекции, я говорю это в двойном смысле, если и дальше так пойдет, скоро увидишь, они устроят демонстрацию, пойдут по городу с требованием изменить порядок проведения конкурсов для зачисления на кафедру, сейчас это самое актуальное». — «Так я и чувствовала, что ты это скажешь. Готов под нос нам сунуть свой университетский диплом. Много тебе от него пользы…» — «Ну вот. Еще одно пятно, бедная моя блузочка! На этот раз томатный соус, томаты, конечно, Канарские и таким манером выражают свой протест, здесь все выражают протест». — «Ты сама обожаешь выражать протесты. А блузочку самое лучшее выбросить на помойку, потому что в таком виде…» — «Слушай, Хуан де Мена[114], андалузский поэт, ненавидел жареную картошку и Посвятил ей шуточные стихи. Было про это в твоей статье в «Эль пайс?» — «Не помню, но, может, в студенческую

²

пору квартирная хозяйка перекормила его жареной картошкой, вот он и отомстил, взъелся на нее, знаешь, такие бывают злопамятные люди. Он небось из левых был, твой поэт этот… Как, говоришь, его фамилия?» — «А, пу да… Слушай, Касильдита, знаешь ты такого — Мену?.. Из Сантандера?.. Ну ясно, я же говорила, эмигрант, наверное. Люди без всяких корней, вот они кто, и без всякой наличности». — «Слушай, а как ты думаешь, этот парень с фотоаппаратом, такой тощий, он картошку ест? Надо будет спросить, очень симпатичный малый, но…» — «В нашей благословенной отчизне до сих пор всего на свете стыдятся, мне ли не знать». — «А фотограф‑то не профессионал, это бросается в глаза. Ты погляди, как усердствует, чтобы сфотографировать героя дня. Видно, потом ему придется несладко, попотеет, чтобы сделать хоть один снимок, на котором у того было бы человеческое лицо». — «Ваши слова напоминают мне то, что говорил этот мой знакомый из университетских, но только вы остроумнее и не такой сквернослов. Ну и правильно, вежливость в расходы не вводит». — «Само собой, сплошная болтовня, легче всего утверждать, что это говядина». — «Друг мой, не будем преувеличивать, по — моему, у кошатины и собачатины совсем другой привкус». — «Я в этом ничего не смыслю. Муж говорит, он во время войны ел и то, и другое. Здесь все во время войны чего только не делали, и не самое лучшее, знаете ли». — «Ну, это уж чересчур закручено. Я вижу, вы юморист особого рода. Утверждать, что это мясо юной девы, изъяснявшейся на диалекте, — это, знаете ли… Скажите, с чем это едят, давайте, давайте, не поддразнивайте меня, мы с вами в одной люльке не качались…» — «Это сантандерская говядина, ее репутация подтверждается историческими фактами. Мясо с весьма почтенной родословной…» — «Луиса, вы слышали разговоры про Мену? Они все сели в лужу. Этот поэт жил до открытия Америки, они не в курсе. Он был из Торрелагуны. Я читал про него в хрестоматии, еще мальчишкой, как сейчас помню». — «Ну что же, мой друг, ошибиться может всякий, ничего страшного». — «Простите, по — моему, они хотят чокнуться, вот чокнутые…» — «Давайте и мы чокнемся в своем углу, за картофель и содержащиеся в нем крахмалы… Тимотео, Николас, вы, проф… Давайте, милочка, за молодой картофель, от коего не толстеют!»