В нескончаемые зимние вечера я часто видел, как они все сидят вокруг огромной жаровни из желтого металла и молчат, словно не замечая друг друга, внимательно прислушиваясь к шорохам, доносившимся из коридора. Изредка входила Сегунда и, остановившись в дверях, оглядывала каждого спокойно и подозрительно, затем поворачивалась и выходила, и все разом подымали головы, вздыхали или бросали сквозь зубы проклятье. Однако меяеду собой они никогда об этом не разговаривали. Друг друга они знали превосходно. Им были известны слабости каждого. Овидио, по воле дяди Альфонсо шофер и садовник одновременно, постоянно напивался, не отрывая глаз от мутного окна. Ортензия, молоденькая и красивая, но всегда печальная служанка, которая сзывала нас к обеду колокольчиком, вечно вязала и распускала вязанье, ни дать ни взять деревенская Пенелопа, и шерсть, всегда одна и та же, потеряла цвет и истончилась. И была еще Петра, кухарка, тогда у нас служившая. Вот и все основные обитатели кухни… Не знаю почему, но эти трое, по — моему, и воплощали в себе кухню.

Низенькой Петре могло быть и тридцать, и пятьдесят лет, она могла быть и девушкой, и старухой, но готовила она превосходно. Весь день она предавалась лихорадочной деятельности — мыла, чистила, вытирала и, конечно, стряпала, а вечером падала на стул замертво и тихо плакала над шитьем по умершему мужу. В его смерти не было ничего особенного, но она думала по — другому — ей смерть его представлялась величайшим преступлением в мире, преступлением, которому нет названия и прощения ни на небесах, ни на земле — иначе нет бога! Никогда этот добрый человек — слишком добрый, наверно, — не занимался политикой, никогда — поймите, никогда — не брал чью‑либо сторону, он был просто честным тружеником и никому не причинял зла, и ему тоже никто не желал плохого. Но никто на это не посмотрел! Тогда царил закон силы — хорошим такой закон быть не может — и побеждал всегда сильнейший. И выбора, несмотря на видимость, у него не было: либо продавай жалкий клочок земли, унаследованный от родителей, либо примирись с последствиями. Человек с разноцветными глазами стал появлять ся у них с математической закономерностью и упорно твердил, что дон Альфонсо хочет купить его землю' по весьма разумной цене и что отказываться нет смысла, так как дону Альфонсо известны кое — какие его тайны, которые чреваты неприятностями, если по непредвиденной случайности дойдут до правосудия; что не стоит упрямиться и держаться за эту землю, которую он не в состоянии обрабатывать; что так она ни богу свечка, ни черту кочерга; что надо решаться наконец, детей у него все равно нет, к чему упираться. А муж ее отвечал на это, что, мол, такое известно о нем дону Альфонсо; пусть не думает, что он испугается, как другие прочие, ничего преступного он не совершал и потому не боится ни дона Альфонсо, ни правосудия; а под конец просил посредника передать его слова хозяину. Это говорилось просто так, чтобы не молчать — ведь хозяин это и так прекрасно знал. Дон Альфонсо, которому надоело такое немое упрямство, не собирался отступать, он сказал: «Я ее все равно отберу у тебя, отберу, вот увидишь!» — и вышел, а Педро Себастьян так огрел мужа палкой, что тот чуть не отправился к праотцам. Но это был еще не конец. Через несколько дней за ним пришли и арестовали за убийство. Петра поняла, что спасения нет и что угроза, которая нависла и над ней, была очень серьезной. Долгими бессонными ночами она никак не могла представить себе мужа в тюрьме, прижатого к стене неодолимыми силами. Во время одного из этих бдений она поняла, что мужу ее ничего не поможет, а поэтому решила принять великодушное предложение дона Альфонсо, который, снизойдя к ее тяжелому положению, пообещал ей место кухарки у себя в доме, где у нее будет все — и пища, и уважение. Это в лучшем случае, а в худшем вполне могло оказаться так, что ее обвинят в сообщничестве с мужем, совершившим преступления, подлежащие суду. В то время ничто не могло вызвать у пее большего ужаса, она так и видела, как ее подвергают тем же мучениям, что и мужа, как она идет по его стопам, как в нее впиваются те же пули, как она умирает в таких же страданиях, истекая алой кровью. Зачем это нужно было дону Альфонсо? Заставить ее молчать? А что она могла еще? Взамен ей предоставили право тихо плакать и ждать, этого они не могли ей запретить. Она будет сидеть и плакать в смутных сумерках и ждать, Ждать столько лет, сколько надо, все равно яедать придется не дольше, чем до конца света. Она обещала не отвле каться, не забывать никогда, никогда не расслабляться и оказываться в нужном месте в должное время. Если ее спрашивали, что с ней такое и почему она всегда плачет, Петра только качала головой и, не глядя, пустым, невыразительным, как эхо, голосом отвечала: «Да так, ничего…»

По — моему, я влюбился в Ортензию, когда в пустынном патио делал первые опыты в курении и она меня застала за этим, но никому ничего не сказала. После этого случая я спускался в патио каждый раз, когда понимал, что могу встретить ее там — если она чистила курятник или просто со страстным томлением глядела на весеннее солнце по вечерам, — или когда видел ее из окна своей комнаты. К тому же мне бы хотелось верить, что иногда она спускается в патио, чтобы побыть со мной, а не для того, чтобы сделать какие‑то своп дела. Двор представлял собой просторный четырехугольник, вымощенный камнем и окруженный навесом, под которым стояли три — четыре сломанных садовых кресла и высохшие или вянущие цветы; песомненно, это место было — или казалось — лучшим во всем доме для тайн или свиданий. Ортензия и я сначала встречались глазами, а затем оба принимались смотреть на уток, еле двигавшихся по воде маленького зацветшего прудика вокруг небольшого фоптана. Видимо, эти старые и черные, как вороны, утки составляли единственную радость в ее печальном существовании, но, по — моему, и ей нравились наши полутайные свидания, на которых мы почти никогда не разговаривали и довольствовались возможностью сидеть рядом на старых креслах и следить глазами за лениво плававшими утками. Во всяком случае, мне так казалось. Иной раз, а точпее, часто взгляды наши встречались, и в ее глазах я видел детскую тоску одиночества. Однажды я спросил ее, почему она не донесла на меня, и у бедной Ортензии, словно плевок, вырвалось: «А чтоб им…» Тогда я этого никак не мог понять, хотя всю ночь провел без сна, гадая, к кому бы это могло относиться, а точнее, что общего было между моим вопросом и ее ответом.

Ортензии тоже коснулась трагедия своей ужасной колдовской силой.

Теперь‑то я понимаю, что все мужчины в доме были немного влюблены в Ортензию. Начиная, наверное, с шо фера Овидио, который предложил ей выйти за него замуж, когда выяснилось, что она беременна, сама не зная от кого. По — моему, существовало две причины на то, чтобы признать это решение нанлучшим для них обоих, хотя, вероятно, именно эти причины и помешали Ортензии счесть предложение подходящим. Одна из них состояла в том, что им обоим вряд ли предоставилось бы много возможностей вырваться из адского, заколдованного круга, в котором они оказались помимо своей воли. Вторая причина, и наиболее важная, заключалась в том, что Овидио некогда был соратником отца девушки в борьбе, стоившей последнему жизни: вскоре после войны имена отца Ортензии и кое — кого еще из живших на землях нашей семьи появились в списке лиц, обвиняемых в попытке коммунистического переворота во всей округе. То, что случилось потом, вероятно, связано со смертью одного управляющего, происшедшей через несколько дней после 18 июля, — он погиб от рук батраков, намеревавшихся захватить имение. Отец Ортензии отказался назвать имена, которых и знать‑то не мог, так как ему не было известно, о чем его спрашивают, и умер от побоев. Овидио освободили по ходатайству Альфонсо, и он стал прислуживать в качестве шофера и посыльного; эту слуя? бу он не раз стремился бросить и пойти простым батраком, особенно с тех пор, как дон Альфонсо дал обет не выходить на улицу и обязанности Овидио свелись к тому, чтобы в течение многих лет поддерживать в порядке старый бездействующий «ситроен», но, видимо, на все его просьбы хозяин отвечал отказом, и он оставался пленником почти до самой катастрофы. Овидио грозился убить Педро Себастьяна, если тот не признается в своем подлом поступке и не женится на Ортензии, но она говорила ему, что он вмешивается не в свое дело и вообще этот зверь не имеет ничего общего с ее бедой. Пока длилась неопределенность, Овидио напивался так, что не отдавал отчета в своих поступках, метался по дому, натыкаясь на Сегунду, легионера и трех хозяйских котов, которых расшвыривал ногами без всяких угрызений совести.