Но это было в прошлом, и хотя мне по-прежнему нравятся азалии, моя любовь к ним на том и кончилась. К сожалению, далеко не всем дано оценить дикую флору Австралии. Как-то раз, когда мы вернулись домой поело недельного отсутствия, мы обнаружили на нашем участке тонны две всякого хлама. Со стороны улицы у нас нет забора, и кто-то, очевидно, решил, что это пустырь. Дом наш расположен у подножия холма и с улицы почти невидим. Правда, этот некто мог бы обратить внимание на обилие полевых растений. Он свалил ржавые банки, всякую железную рухлядь, тряпье и прочий мусор даже туда, где рос шиповник.

Мы и в самом деле не вписываемся в Мэншен-стрит по многим причинам. Первая — это моя профессия журналиста и писателя. К тому же мы с Мартой увлекаемся теперь Шагалом; наше прежнее увлечение Рембрандтом было бы принято здесь куда благосклоннее.

А тут еще этот автомобильный психоз. У соседей по одной, а то и по две машины, а мы не видим в этом необходимости и считаем, что можно прекрасно обойтись и такси либо взять машину напрокат. Когда же до них наконец дошло, что нам вполне по средствам иметь машину, а мы просто не хотим, они расценили это как нечто вовсе не присущее австралийцам или что-то в таком духе.

История с собакой лишь утвердила их в этом мнении, и Свинберн, судя по всему, пытался подлить масла в огонь.

— Ну чего ты злишься? — упрекнула меня Марта, когда я вошел в дом.

— Осел толстозадый! — сказал я.

— Ты его все равно не образумишь, — заметила Марта.

— Знаю. Просто я хотел немного позабавиться.

— Как бы там ни было, а нам, вероятнее всего, придется расстаться с Редом, — сказала Марта.

— Каким же это образом? — спросил я.

В этом была вся загвоздка. Я вовсе не собирался отдавать его в зоопарк, как мне советовал кое-кто из обитателей Мэншен-стрит. Динго — животное свободолюбивое, общительное и умное, и было бы жестокостью посадить его в клетку. В то же время отпустить его на волю я не мог — ему всего только год, и он еще не приучен сам добывать себе пропитание. В естественных условиях его научила бы этому мать, но Ред попал ко мне еще щенком. Мой друг зоолог привез его в Сидней и, когда выяснилось, что его жена не захотела держать в доме динго, отдал его мне.

До следующей субботы мы со Свинберном не видимся. В субботу он опять окликает меня через забор.

— Может, и справедливо то, что вы говорите про своего динго в настоящий момент, но ведь природа обязательно себя проявит, — говорит он. — Охотничий инстинкт слишком силен. Не моих, так чужих кур он в конце концов передушит.

— Ред не умеет охотиться ни на домашних птиц, ни на кого бы то ни было, — отвечаю я. — Ему это ни к чему. Он у нас голодный не сидит.

— Врожденные инстинкты устойчивы, — заявляет Свинберн.

— Нам с вами неизвестны его врожденные инстинкты, — отвечаю я.

— Это же дикая собака.

Теряя терпение, я говорю:

— Профессор Конрад Лоренц, считающийся одним из всемирно известных авторитетов по части собак, утверждает, Что динго — потомки домашних собак, завезенных сюда аборигенами. Он указывает, что чистопородный динго часто имеет белые чулки на лапах либо белую звездочку на лбу и почти всегда у него кончик хвоста белый. Никакой закономерности в распределении этих отметин нет, добавляет он. К тому же они никогда не наблюдаются у диких животных, а у домашних животных встречаются довольно часто.

— А видел ли когда-нибудь этот ваш иностранный профессор динго на воле? — спрашивает Свпнберн.

Я не могу уловить, какое отношение имеет его вопрос к моему пересказу из книги Лоренца, но отвечаю, что, хотя Лоренц, насколько мне известно, никогда не бывал в Австралии, он разводил динго и занимался их изучением.

Свинберн внезапно меняет тему разговора.

— Вам, видно, все известно о животных и птицах, — говорит он. — Может, вы знаете способ заставить петуха перестать петь? Мой петух кукарекает по ночам и беспокоит кое-кого из соседей. Он откликается на кукареканье других петухов, обитающих по ту сторону долины. (Там расположены фермы.) Живя на такой улице, как Мэншен-стрит, приходится считаться с соседями.

Намек в мой адрес, но я пропускаю его мимо ушей.

— Думаю, что да, — говорю я.

— Хотелось бы услышать этот способ, — говорит он елейным тоном.

— Нужно считаться с соседями, как вы правильно заметили, — отвечаю я в тон ему, — а заставить петуха молчать по утрам очень просто. Петух, как вы знаете, чтобы запеть, должен вытянуть шею. Прикрепите кусок жесткого холста над насестом чуть повыше петушиной головы. Когда петух станет вытягивать шею, он упрется головой в холст и не сможет кукарекать.

Он поверил и, уточнив кое-какие детали, сказал, что испробует этот способ. Почти полдня он с сыном-подростком занимался приготовлениями. Должен сказать, что подготовка велась самым тщательным образом. Минут десять они ловили белого леггорна, а потом, поставив его лапами на землю и удерживая в таком положении, измерили его рост. Они тщательно отмерили жесткую холстину, надбавив еще пару дюймов, а затем стали о чем-то советоваться, все поглядывая в мою сторону. Я в это время высеивал семена полевых бархоток. Я уже не раз побывал в расположенных поблизости зарослях, изучил почву и места, где растут эти цветы, собираясь посадить их в своем саду.

Наконец Свинберн подходит к забору.

— Извините, что беспокою, — начинает он. Вот это уже иной разговор. — Но у меня в курятнике не один насест.

— Выберите самый верхний, — говорю я. — Ваш петух, без сомнения, альфа-птица.

Когда работа окончена, Свинберн приглашает меня на кружку пива. Но он, как видно, не изменил своего мнения о моем динго, поскольку он и его жена с жаром начинают рекламировать мне достоинства длиннохвостого попугая.

— Знаете, попугай великолепно чувствует себя в домашних условиях, — говорит Свинберн. — Наш Джой так забавно болтает.

Попугай, самец, голубого цвета разных оттенков, сидит на руке у хозяина; в то время как миссис Свинберн нежно улыбается, глядя на своего любимца, птица красуется и охорашивается, а затем, опустив крылья, делает попытку совокупиться с большой красной рукой Свинберна.

— Чудной, не правда ли? — спрашивает миссис Свинберн. — Он делает это в определенные часы.

«Вот бедняга», — думаю я.

— Ничего удивительного, — говорю я вслух.

— Что вы имеете в виду?

— Ничего, — отвечаю я. — Я имею в виду, что это чудесно.

— Мне говорили, что эти попугаи на воле не говорят, — заявляет миссис Свинберн.

— Нет, — подтверждаю я, — только когда их посадят в клетку. — Я воздерживаюсь, не высказываю своего мнения о мимикрии, вызванной неудовлетворенным сексом, подавленной жизненной энергией.

Незаметно, чтобы Мэншен-стрит смягчила свое отношение к Реду, — Свинберн, директор-распорядитель обувной фабрики, выступал от имени обитателей нашей улицы, как один из ее альфа-членов. Я был уверен, что и другие соседи говорили между собой то же, что и он.

Как-то вечером спустя несколько дней они мне все это высказали в открытую. Ко мне зашла миссис Фиттер. Если Свинберн — альфа-мужчина, то она — альфа-женщина. Ее отец — мануфактурный король, построивший огромный особняк с декоративными наличниками, где и проживало семейство Фиттеров, в распоряжении которого было два автомобиля.

— Я к вам от имени женщин-матерей на Мэншен-стрит, — начинает она. Миссис Фиттер — крупная темноволосая женщина, чуть усатая. — Они обеспокоены тем, что динго может броситься на их детей, когда они идут мимо собаки по дороге в школу, а она лежит в придорожной канаве.

Тут она явно передергивает. Почти всех детей отвозят в школу на машинах.

— Никогда он на них не бросится, — заверяю я ее. — В канаве он лежит потому, что это граница принадлежащей ему территории. Подобно нам, людям, животные по-своему тоже землевладельцы.

— Более того, он лает на них, — говорит она, явно хватая через край.

— Динго вообще никогда не лают, — вежливо замечаю я, но внутри у меня все кипит. Марта делает мне предостерегающие знаки.