— Ну уж нет, волка я по виду отличу, — заявляет этот жирный коротышка, — и мне наплевать, что болтают всякие длинноволосые профессора. Я-то сам вырос в лесу.

Жена моя Марта говорит, что порой я бываю несносным — особенно если меня вывести из себя. Я, еле сдерживаясь, говорю:

— Ну, а что касается ваших опасений, то они напрасны. Динго на вас не бросится — пока он смотрит на вас как на гамма-животное. Разумеется, до тех пор, пока вы ведете себя как гамма-животное.

Мне вдруг показалось, что он вот-вот перелезет через дощатый забор и кинется на меня с кулаками.

— Вы кого, собственно, обзываете животным? Прошу поосторожней, — возмущается он. Его багровая физиономия и жилы на шее раздуваются, как у лягушки.

А это была всего-навсего цитата из Лоренца[7] которой я запустил в него. Был у меня такой период в жизни, когда я интересовался вопросами поведения животных.

— Я вовсе не обзываю вас животным, — говорю я. — Только объясняю, кем считает вас динго. На меня он смотрит как на альфа-животное, альфа — это греческая буква «А». Я в его понятии являюсь вожаком стаи. На мою жену Марту он смотрит как на бета-животное. Бета — это буква «Б», а гамма — «С». Ну а вот вы и ваша жена и дети для него, возможно, гамма- или дельта-животные. Дельта — это «Д». До тех пор пока вы ведете себя как гамма- или дельта-животное, с вами все будет о’кей. Динго будет с вами считаться.

Его, казалось, почти убедил этот аргумент — или, во всяком случае, сбил с толку.

— То, что вы сказали насчет гамма, — неуверенно произносит он, — вы сами верите этому?

— Я дам вам книгу, почитайте, — отвечаю я.

— Что ни говорите, у него достаточно мощные челюсти, — говорит он, указывая на Реда, который улегся у моих ног и не сводит с меня доверчивых глаз. Челюсти у него в самом деле мощные, а белые, будто отполированные клыки довольно-таки длинные. Голова, пожалуй, слишком крупна, а уши толстоваты у основания, чтобы Реда можно было назвать красавцем, а вот ладное рыжевато-коричневое тело и крепкие лапы были воплощением силы.

— Вовсе не мощнее, чем у немецкой овчарки, — говорю я.

На Мэншен-стрит есть две овчарки; конечно, утверждение несколько притянутое, но вполне сойдет.

— Возможно, — отвечает он явно с сомнением.

— Не скажи я, что Ред — динго, вы бы так не волновались, — говорю я, — я ведь мог назвать его просто дворняжкой.

— Что вы меня убеждаете, думаете, я динго не распознаю? — Тон его снова делается угрожающим.

Не успеваю я ответить, как его доберман-пинчер, по своему происхождению явно продукт Северного побережья, выбежав из дому, начинает задирать Реда. Собаки прыгают и мечутся по обе стороны забора, пинчер и рычит и лает, а Ред только рычит. (Динго на воле не лают. Прирученные, некоторые из них научаются лаять, но Ред так и не научился.) Ред бегал напористо, его рыжевато-коричневая шерсть вся так и лоснилась, а пушистый хвост с белым кончиком был задран кверху. Наблюдать за ним одно удовольствие: бежит он ровно, легко и может бежать без устали часами.

— Вот об этом я и толкую, — говорит Свинберн, — ваш азиатский волк может загрызть мою собаку.

— А от кого больше шуму? — спрашиваю я. Агрессивность пинчера под стать задиристости его хозяина.

— Ну при чем тут шум? — говорит он. — Глядите, как он крадется, прямо по-волчьи.

— Что ж, это инстинкт врожденный, — поясняю я. — У динго он вырабатывался тысячелетиями во время охоты на эму и кенгуру. Он крался незаметно, чтоб не спугнуть добычу.

— Значит, ваш волк крадется, готовясь напасть, так, что ли?

— Ну не обязательно, — говорю я. — Не более чем ваш. А вот если бы одна собака вторглась на территорию другой, тут, конечно, началась бы драка. Но они не думают этого делать.

— Ваш свободно перемахивает через забор, — говорит он. — Я сам как-то видел. Он может загрызть мою собаку и разделаться с курами.

— Только не на вашей территории, — отвечаю я. Я начинаю терять терпение. — Никогда Ред и носа не сунет к вам. Он знает, что это не его владения.

— Выходит, у него что, какие-то моральные устои имеются, так, что ли? — Свинберн повышает голос: — У этого вот дикого пса…

— У них у всех есть моральные устои, хотя это термин антропоморфический. Ни дикие, ни домашние собаки обычно не вторгаются на чужую территорию.

— Это по-вашему, — говорит Свинберн. Лицо его багровеет. — Я вас предупреждаю, пусть он лучше сюда не суется. А если сунется, я его пристрелю. Закон на моей стороне.

Я настолько обозлился, что иду в дом и выношу молоток. И начинаю отдирать доски у забора.

— Эй! Что вы делаете? — кричит он. — Это же мой забор. Я не шучу, сказал, что пристрелю вашу азиатскую дворняжку, и сделаю это.

— Ред — чистокровный динго, — почти рычу я. Я вне себя, а тут еще гвозди как назло не поддаются. — Забор-то наш.

Я отдираю четыре доски, но, как я и предсказывал, собаки вовсе не собираются пролезть в дыру и кинуться на противника, а продолжают носиться вдоль забора, каждая по своей стороне. Так я наглядно иллюстрирую теорию Лоренца.

— Запугивают друг друга, только и всего, — говорю я. — Можете убедиться сами. Куражатся. Всласть покуражатся и успокоятся.

— Возможно, — отвечает Свинберн и на этот раз с сомнением в голосе.

— Давайте-ка выведите своего пса на улицу, — говорю я. — А я — своего. Они встретятся посреди улицы, обнюхают друг друга, но драки не будет. Не из-за чего им драться. Ни тот ни другой не претендуют на проезжую дорогу. А вот тротуар — тут уж другое дело.

— А я не собираюсь рисковать, — говорит он, подзывает своего пинчера и отправляется восвояси. — Может, вы и правы, и вашему динго следует сидеть дома и не выбегать за пределы вашего сада.

Вам, возможно, покажется, что это прозвучало примирительно. Однако тут был скрытый сарказм. В то время я увлекался австралийской флорой. Купив участок у подножия холма, я построил дом, не тронув ни деревья, ни кусты. Мне хотелось, чтоб мой сад представлял собой первозданные австралийские заросли, и-потому я оставил в том виде, в каком создала природа, все то, что другие жители Мэншен-стрит считали «мусором». Насадил полевых растений — варатас, похожие на красные факелы; нежные, словно восковые цветы-звездочки и дикий шиповник; издающие пряный запах боронип; полевые бархотки и изящные по форме клеомы. Все это отвечало моему новому увлечению так называемым «furyu» — слово, которое часто употребляют, когда говорят о чем-то сугубо японском. Его можно перевести как нечто «сделанное со вкусом», но японцы вкладывают в это слово более емкое значение, примерно такое: «плыть по ветру», следовать природе, первозданной материи и ее предписаниям. Перенося это на австралийскую почву и приспосабливая к нашим понятиям, я принимаю природу такой, как она есть, и учусь наслаждаться неброской красотой австралийских диких кустарников и полевых цветов.

Соседи не одобряли моих пристрастий. На своих участках они завели лужайки, разбили сады, уходящие вниз уступами, клумбы с многолетними и однолетними растениями. Они вырубили большую часть деревьев и насадили экзотические растения. По их мнению, мой «сад» позорит улицу. И такого же мнения они были о нашем невысоком, неприметном доме, теряющемся на фоне стройных эвкалиптов и других домов из песчаного камня. Они отдали предпочтение бунгало в стиле модерн, обнесенным верандами.

Куда больше мы пришлись бы им ко двору, если бы поселились на Мэншен-стрит в дни моего увлечения азалиями и камелиями. В прежнем доме мы с Мартой занимались декоративным садоводством — прокладывали аллеи по строгому плану и так далее. И большую часть наших насаждений составляли азалии и камелии. Я стал знатоком по части азалий и даже принял как-то участие в дискуссии на страницах специального журнала о том, правы или нет ученые, утверждающие, будто Розовая жемчужина (Azura Karami) действительно была прародительницей видов растений с розовыми цветами.