Да, надо было спешить! Скоро тундра поплывет.

Наперегонки с оленями побегут быстрые шумные ручьи, растает снег, вздуются реки, преградят дорогу к горам. Надо спешить, чтобы переправиться через Большую Балахну и не застрять на полпути!

Я написал: «По утрам, выходя из чума», но ведь утра у нас уже нет, как нет и вечеров и полудней: солнце перестало заходить — кружит и кружит по небу.

Бел ночи трудно. Нервы напряжены, взбудоражены. Сплошной день, который тянется много суток, утомляет. Поэтому наш режим изменен. Спим, когда солнце высоко на небе. Возобновляем путешествие, когда солнце начинает опускаться к черте горизонта. И снежный наст в это время лучше, крепче.

Сон летом в тундре краток. Спим, как птицы, всего по три-четыре часа.

Отсыпаемся только во время пурги. Тогда аргиш прекращает свое движение, нганасаны проворно разбивают чумы и укрываются в них.

Очередная пурга встретила нас неподалеку от Большой Балахны.

Чум сотрясается от порывов ветра — того и гляди, сорвет его и унесет к черту на рога. По туго натянутым на колья оленьим шкурам барабанит снег. Не помогли старательным старичкам в калошах их заклинания — не удалось проскочить к озеру без неприятностей.

Снежные смерчики пляшут передо мной на полу. Снежная пыль набилась в чум. Значит, Савчук, по своей обычной рассеянности, неплотно прикрыл дверь.

Вдруг в сумятицу снежного шторма ворвалась новая, не очень громкая, но настойчивая нота. Чириканье? Неужели?!

Савчук до половины вылез из спального мешка, как медведь из логова, прислушался. На добром, обветренном лице его медленно проступала улыбка. Она делалась все шире и шире.

— Весна! Поздравляю, Алексей Петрович! Прилетела весна!

Савчук показал вверх. Под остроконечным сводом сидела малюсенькая белая птичка и вопросительно смотрела на нас. Это пуночка, вестница таймырской весны, — самая ранняя пташка, обгоняющая остальных перелетных птиц.

Тундра встретила ее негостеприимно — пургой. Укрыться от непогоды на ровной местности негде. Вот пуночка и влетела в наш чум.

Сейчас она уже успокоилась и деловито чистила клювом взъерошенные перышки, изредка косясь на нас. Затем благосклонно приняла предложенное этнографом угощение — крошки от московских сушек, знаменитых «хлебных консервов».

Да, это весна! Добралась и до наших мест, до самой северной оконечности Европейско-азиатского материка…

А следом за пуночкой прилетела Лиза!…

Не усидела-таки на реке Виви, как ни крепилась.

Это было, впрочем, в ее характере: стремительном, порывистом, решительном. Каждое наше волнующее сообщение по радио (в адрес Института этнографии) подстегивало ее нетерпение, выводило из себя, попросту мучило. И вот, вымолив разрешение у своего непосредственного начальника по геологоразведочной партии, а потом обменявшись радиограммами с Москвой, она быстро собралась и перемахнула на самолете из эвенкийской тайги в таймырскую тундру.

В отличие от Андрея ее интересовал больше всего лес, описание леса в рассказе Бульчу. Об этом мы узнали сразу же, едва лишь она приземлилась.

По радио Аксенов предупредил, что в пути нас должен нагнать геологоразведчик (фамилия указана не была, — вероятно, и сам Аксенов не знал ее).

Небо было затянуто тучами, крупными мокрыми хлопьями падал снег; и вместе с ним как снег на голову свалилась Лиза.

Площадка для самолета была расчищена заранее — Камсэ проявил распорядительность.

Самолет пробежал по снегу несколько десятков метров, сопровождаемый радостно-взволнованной толпой в белых одеждах, и остановился. Из кабины выпрыгнул бравый Жора и приветственно помахал нам рукой. А следом за ним появилось нечто громоздкое, бесформенное, напоминавшее плохо увязанный сверток одежды. Сверток, однако, встал самостоятельно на ноги и сердито сказал:

— Что же вы, товарищи?… Подбежали и смотрят!… Помогите шарф развязать!

Это была Лиза! Она обладала способностью появляться всегда неожиданно!

В Новотундринске ее укутали, как укутывают дошколят, — в семеро одежек, а шарф, обмотанный вокруг шеи, завязали сзади бантом. Без посторонней помощи избавиться от шарфа было невозможно.

Вокруг шумели зрители, обмениваясь впечатлениями. Раздавался смех, веселые выкрики.

Мне показалось, что Лиза похудела за те несколько месяцев, что я не видел ее. У глаз появились незнакомые морщинки. Рыжеватый цвет волос стал менее ярким, кое-где, как ранняя изморозь или паутинки бабьего лета, появилась седина. Но странно: это не старило ее. Наоборот, еще больше подчеркивало молодой блеск глаз. И голос был таким же, как раньше: удивительного тембра — чистый, взволнованный, девичий.

— О! Леша, милый! Я ведь поняла из радиограмм, что ты здесь. Почему ты здесь?

— Все это связано с Петром Ариановичем. Я думаю, что Петр Арианович…

— Ну конечно! Тебе надо отдыхать, лечиться, а ты!… Разве так проводят отпуск? Это вы, Володя, втравили его?

Савчук пробормотал что-то невнятное.

— Никто не втравливал, что ты выдумываешь! Просто я решил, что Петр Арианович…

— Неужели веришь, что Петр Арианович там?…

Я с недоумением оглянулся на Савчука. Тот пожал плечами.

— Убежден в этом, — сказал я. — Абсолютно убежден, Лиза! Вот и Владимир Осипович убежден. Раньше, правда, сомневался, но сейчас…

— Позвольте, Лизочка, — вмешался Савчук. — Ведь вы тоже здесь. Почему же вы?

— Да, почему ты прилетела, если не веришь, что Петр Арианович в горах Бырранга? Ты, верно, слушала наши радиосообщения?

— Заинтересовало в них другое.

— Что же?

— Лес!

— Вот как! Почему именно лес?

— Потом, потом!… Вы оба старые, надоедливые ворчуны. Даже не приглашаете меня выпить горячего чаю после дороги. Бр-р! Я вся замерзла. И Жора тоже промерз. Правда, Жора?

Она наконец поцеловала меня, поднявшись на цыпочки, потом подхватила под руку и потащила к ближайшему чуму.

По дороге Лиза с любопытством вертела во все стороны головой, отвечая улыбкой на улыбки сопровождавших нас нганасанов.

— Это кто? Бульчу? Стало быть, ваш проводник, неустрашимый и правдивый охотник Бульчу? А это Камсэ? Здравствуйте, товарищ Камсэ! А как зовут того веселого коротенького человечка? Мантугана? Слишком длинное имя для него… Привет, привет, товарищ Мантугана.

Приноравливаясь к ее быстрому шагу, я вспомнил, как Лиза тормошила нас с Андреем, когда мы закапывались в свои географические книги.

«Головастики! — сердилась она. — Не будьте головастиками. Терпеть не могу головастиков!»

Она врывалась в нашу тихую комнату, как бодрящий, освежающий сквознячок.

«На каток, на каток, ребята! — командовала Лиза. — Солнышко какое на дворе!… А завтра — на «Медвежью свадьбу». Перед началом сам Луначарский выступит».

И мы, несколько осовевшие от чтения, покорно тащились за Лизой на каток, потом аплодировали Луначарскому и замирали от ужаса, слушая завывания графа-оборотня.

«На будущей неделе — танцы в нашем институте, — объявляла Лиза. — Я приглашаю вас: Андрея — на все медленные танцы, Лешу — на быстрые».

«Уступаю свою очередь Андрею», — бормотал я. (В те годы я ошибочно считал, что Лиза и Андрей созданы друг для друга.)

«Вздор, вздор! Опомнитесь, ребята! Молодость не дается дважды. Станете сорокалетними старичками (в ту пору сорокалетние казались нам старичками), спохватитесь, ан уж поздно! Где молодость? Нету молодости!… Не придешь в Мосторг, не скажешь: «Отпустите-ка мне метра три молодости цвета электрик, и, пожалуйста, чтобы узорчик был повеселее…»

Нельзя было без улыбки слушать ее. Все оживало вокруг, едва лишь Лиза появлялась на горизонте.

Вот и сейчас суровая, однообразная тундра будто повеселела от ее улыбки, от звуков ее голоса.

Савчук деликатно отстал и брел сзади на приличной дистанции в два-три шага. Я прижал к себе локоть Лизы — как-никак мы были нежными супругами и не видались почти полгода!…

— Разминулись в Москве, Лешенька? — шепнула Лиза. — Обидно, милый, да?