И на этот раз жизнь Рериха протекала под пристальным вниманием спецслужб различных держав. Особый интерес его поведение вызывало у французской контрразведки. Информация о контактах Николая Константиновича тщательно анализировалась и направлялась в парижскую штаб-квартиру Сюрте, откуда она уходила в МВД и Министерство обороны Франции. Основные сообщения поступали от источника n* Р-1190, охарактеризованного как «надежный». 23 января он зафиксировал встречу Николая Константиновича и сотрудника Разведывательного управления Красной Армии Александра Федоровича Гущина, одного из самых Мощных советских агентов в Китае. В середине 20-х годов этот бывший офицер царской армии выполнял задания главного политического советника СССР в Китае Михаила Бородина и пользовался доверием главного военного советника СССР маршала Блюхера[252]. В начале 30-х годов Гущин заявил своим знакомым, что решил порвать с Советами — об этих контактах было известно многим. Разумеется, все сказанное Александром Федоровичем было ловкой игрой, и он продолжал выполнять задания, приходившие из Москвы. Он лихо сорил деньгами, имел недвижимость в Шанхае и Токио и на фоне эмигрантского полунищенского существования выглядел весьма респектабельно. Его визиты в столицу Японии совершались с постоянной периодичностью — он говорил, что имеет там дело. (Бывший шифровальщик военных атташе Красной Армии в Шанхае, Чанчуне и Харбине Николай Иванович Трофимов сказал четыре года назад: «Гущин? Да он был связным с Токио».)
Гущин появился в отеле «Де Вагон Ли», когда тот самый срок, десять лет, который Рерих оговорил с советскими вождями для своего возвращения, подходил к концу. Сотрудник Разведупра застал его тогда, когда художник уже жалел о своем обещании, хотя еще не отказался от прошлого столь решительно: «В 1926 году было уговорено, что через десять лет и художественные и научные работы будут закончены»[253].
Да, в тот момент он уже был другим человеком, не тем Рерихом, подписавшим щедрое завещание весной 1926 года в генеральном консульстве СССР в Урумчи, назвавшим своим главным наследником «Всесоюзную коммунистическую партию», а главными распорядителями— Сталина и Чичерина. Им было завещано все: «все мое имущество, картины, литературные права, как и шеры американских корпораций». Правда, в свои права они могли вступить лишь после смерти жены, Елены Ивановны.
Вестника Рерих ждал давно, и вот он вошел в его номер. Доверимся же теперь надежному источнику французской контрразведки n* Р-1190 и его скупому но впечатляющему отчету о встрече агента Разведупра с Николаем Константиновичем: «..Рерих отказался вести переговоры с Гущиным по поводу дела в Монголии. Неизвестны детали этих переговоров, но известно, что Гущин— человек очень решительный, очень умный и имеет большое влияние в Монголии. Поэтому это дело могло бы иметь важные последствия»[254].
Гущин, предлагавший Рериху уход в МНР, даже не предполагал, что встретит с его стороны отказ. Но что же еще мог сказать ему человек, только вчера, 22 января, назвавший в своем дневнике решение Сталина об уничтожении русских храмов «адским»[255]. Уходя, Гущин просил его еще раз хорошенько обдумать свой ответ.
Несколько месяцев спустя Рерих появился с экспедицией в приграничных с МНР районах. Здесь, в селениях Цаган-Куре и Наран-обо он провел время за сбором гербария и мрачными раздумьями. Он вспомнил, как в конце 1929 года в американской прессе промелькнуло сообщение о расстреле в СССР Блюмкина только за одно то, что он, будучи в Турции, посетил главу левой оппозиции Троцкого, жившего на Принцевых островах. Знакомство с расстрелянным чернело на художнике каиновой печатью, и в России, где за одну неосторожную фразу можно было схлопотать десять лет строгого режима, Рериху не на что было надеяться. НКВД выстраивал теперь простую цепочку доказательств: Троцкий был английским шпионом, Блюмкин, его бывший секретарь, стал «главарем вооруженной лейб-гвардии» Троцкого и был «эсеровским убийцей, с 20-х годов с собачьей преданностью следовавшим за Троцким»[256], ну а Рерих входил в эту лейб-гвардию, когда путешествовал с Блюмкиным по Центральной Азии.
Мог ли Рерих рассчитывать на покровительство тех, кто принимал его на Лубянке летом 1926 года? Нет. Трилиссер уже не руководил Иностранным отделом (разведка). Генрих Ягода находился накануне отставки, но он бы и не помог в первую очередь — так как выступал в 1929 году за смертный приговор Блюмкину. Ну а Глеб Иванович Бокий уже не возглавлял Спецотдел при ОГПУ, а являлся начальником Восьмого шифровального управления НКВД, функции которого были значительно уже.
Мог ли Рерих, помимо него, расчитывать на других членов ЕТБ?
Братья по-прежнему продолжали встречаться и проводить медиумические сеансы, вызывая души умерших или на групповых сеансах связываясь с ноосферой. Однако результаты ответных сообщений из запредельного пространства были чудовищны — почти всем предсказывалась насильственная смерть в 1937 и 1938 годах. Многим раскрылись часы и даты их кончины. Все было обрисовано в самых интимных деталях, и братья как завороженные ожидали того неотвратимого мига, когда кровавый молох соберет свою жатву.
Седьмого сентября 1935 года вместо Урги Николай Константинович и его семья возвратились в Пекин. Скоро они покинули столицу Китая и надолго обосновались в поместье Нагар в индийской долине Кулу. Здесь их застало известие из США о махинациях директора Музея Рериха Луиса Хорша. Он начал в Америке процесс против художника, связанный с какими-то тонкими юридическими проблемами с налогами, и поставил своей целью доказать, будто именно ему теперь принадлежит то, что Рерих называл «все мое имущество, картины, литературные права и шеры американских корпораций». Хорш заявлял о каких-то долгах и векселях художника еще с первой экспедиции. Было ли это для Рериха неожиданностью? Только отчасти. Агент «Буддист» действовал в рамках аварийной, инструкции Москвы, имея в сейфе дубликат завещания из Урумчи. Но делал это так, как будто Рериха и Елены Ивановны не было в живых. Это означало только одно — их уже приговорили.
Да, их приговорили. И пытались под любым предлогом «вытащить» в СССР. Для этого использовались посол во Франции Суриц и художник Грабарь. Они переписывались с Рерихом, предлагали приехать и «своими глазами увидеть…», настаивали и клялись. Но он давал уклончивые ответы. Говорил о каких-то проблемах.
А 16 мая 1937 года навсегда захлопнулась еще одна дверца в прошлое. В тот день начальник сводного отдела IV управления при НКВД (до 1934 года Спецотдел при ОГПУ) Глеб Бокий был вызван к наркому внутренних дел Николаю Ежову. Шеф потребовал от него компрометирующие материалы на некоторых членов ЦК и высокопоставленных коммунистов. Его обращение по этому поводу именно к Глебу Бокию отнюдь не являлось случайностью — начальник отдела «при» НКВД был главным хранителем всех государственных тайн. При этом Ежов ссылался не на собственную волю. Он заявил буквально следующее: «Это приказ товарища Сталина!» Бокий в ответ вспылил: «А что мне Сталин?! Меня Ленин на это место поставил!» Эти слова стоили ему очень дорого — домой он уже не вернулся.
«Черная книга» — черное досье, о котором однажды упомянул Блюмкин во время скандала с Барченко, стояло за ликвидацией всех, кто хотя бы знал о ее существовании в 1937 году. Какие именно материалы содержались в досье и почему Бокий проявил такое упорство в разговоре с наркомом внутренних дел? Ну хотя бы информация о том, что Исаак Бабель является любовником жены Ежова. Что сам Ежов — гомосексуалист. Что товарищ Агранов, глава секретного отдела НКВД, живет с Лилей Брик, женой комкора Примакова. Что Иосиф Виссарионович страдает прогрессирующей паранойей. Что Сталин и Енукидзе любят спать с грудастыми бабами из хора Пятницкого, а Карахан и всесоюзный староста старик Калинин предпочитают балерин из Большого театра. Что весь ЦК погряз в пороке и грехе. Что все кремлевские бонзы — заурядные негодяи, дорвавшиеся до власти.
