На первой же ступеньке колючий холодок ринулся за шиворот, заставил поспешно поднять воротники, вспомнить о перчатках.

У нижней ступеньки трапа показалась добродушная физиономия мичмана Щипы, а это значило — за углом есть теплая машина.

— Давно ждете? — спросил сразу повеселевший Павлов.

— Третьи сутки несем вахту! — резво отрапортовал Щипа; по его лицу нельзя было представить, каким малым оказалось для него удовольствие бодрствовать в битком набитом аэровокзале да еще глядеть за машиной.

В машине и в самом деле тепло, Владислав тоже улыбается, однако видно, что он порядком замерз и дается улыбка ему как гимнасту, который на кольцах держит крест.

В ядовитой синеве неба, в мерзлой звонкости земли, в жухлых травах на газонах вокзала, в оголенных, уже окоченевших деревьях — во всем ощущалось предзимье. Из-за этого, хотя машина катила по хорошо знакомой дороге, все вокруг казалось Павлову незнакомым. Покрытые серебристой изморозью сопки словно приподнялись, вдоль берега блестела узкая ледяная корка; яркое солнце совсем не грело, густая синь воды и неба будто и несла этот пронзительный холод.

— Что нового? — спросил Павлов. — Как Власенко?

— Все нормально, товарищ командир, — успокаивающе ответил Щипа и мог бы ничего больше не говорить. У моряков «нормально» означает очень многое. А главное, что все живы-здоровы, что не было никаких ЧП. — Николай Захарович уже в парк выходит.

— Вот это хорошо! — Больше всего Павлова обрадовало, что Власенко стал на ноги.

На лице Щипы недоставало чего-то весьма существенного, но чего?.. Павлов обернулся и некоторое время всматривался в мичмана. Тут подал голос Малышев:

— Не ко двору пришлись? — Он по-гусарски провел у себя под носом.

— Да ну их! — Щипа махнул рукой.

Исчезли, упорхнули как мотыльки мичманские усики. Щипа, конечно, умолчал, что с усиками «для импозанту» случился самый настоящий конфуз. Недавно ему в голову пришел расчудеснейший мотив. Щипа долго его напевал, никак не мог вспомнить, из какого он фильма, а когда брился — вспомнил. В порыве вдохновения Щипа забыл, что в руке у него не дирижерская палочка, а опасная бритва, и на самой верхней ноте сбрил себе правый ус. Он очень огорчился, но выход был один — сбрить и левую половину.

— Вот такая одиссея… — Мичман тяжело вздохнул, возвращаясь к былым переживаниям.

Владислав хорошо знал про «одиссею» и, чтобы не рассмеяться, прикусил губу, сдвинул брови в одну строгую полоску и нарочито пристально вглядывался в серую ленту, стремительно бегущую под колеса.

— Да, еще новость! — Щипа засиял, моментально позабыв о своих усах и о своих переживаниях. — Расчеты Самойленко аж первое место по флоту заняли!

«Выходит, не зря шлепали самолюбивого парня!» Павлов даже раздвинул кашне: от хороших вестей ему стало совсем тепло.

— А как вы?.. К празднику готовитесь? — совсем оттаяв душой, спросил он.

— Больше старое повторяем, но… — Щипа нагнулся к Павлову и, понизив голос, интригующе проговорил: — Вам по секрету, а Валентин Петрович уже знает. Сочинили свою песню. Только для остальных это сюрприз.

У Владислава наружу вырывались какие-то сдавленные звуки, хотя он изо всех сил крепился, старался быть серьезным, — о «сюрпризе», как и об «одиссее», давно уже все знали.

— О чем же песня, если не секрет?

— Какой секрет! — Щипа широко улыбался. — О службе, о дружбе, о крае нашем. В общем, о нашей жизни!

— Завтра же «по секрету» послушаю…

В командирском кабинете, как всегда, бодрящая температура — не любит хозяин млеть в духоте.

Ветров с Рыбчевским только что докладывали командиру, как они тут без него управлялись. По их словам, вроде бы неплохо. Во всяком случае, прямые задания одолели, что намечалось планами, выполнили.

Водился за Павловым такой грешок: убывая куда-либо, непременно вручать своим помощникам «небольшую памятку», в которой те насчитывали иной раз десятки пунктов. На Балтике над ним по этому поводу подтрунивали, дескать, уезжает на неделю, а требует того, что и за полгода не осилишь. Но Павлов к этому был глух. Если матроса мы поощряем мечтать об адмиральских погонах, то заместитель должен спать и видеть кресло начальника — до него только одна ступень. Вот пусть Рыбчевский и водит своей авторучкой по красным плюсикам, отмечавшим, что задания выполнены. В порядке вещей и то, что в его толстой тетради выписан целый перечень дел, которые ему не задавались и исполнены дополнительно.

Павлову приятно было после долгого отсутствия вновь очутиться на своем рабочем месте, почувствовать нити, связывающие его с многочисленными «точками», ощутить биение пульса вверенного ему воинского организма. Не скажешь, что он привык засиживаться в кабинете, наоборот, его чаще видели в лабораториях, на причалах, в гараже; начальство даже высказывало недовольство — никогда-де не застанешь командира при телефоне. Но Павлов считал, что каждый командир должен иметь такое вот благоустроенное место, где бы он мог позаниматься, потолковать с подчиненными либо, когда нужно, связаться со старшими.

Продолжая слушать заместителей, Павлов стал часто посматривать на карту и на схему расположения «точек», коситься на сейф и на шкаф с книгами, открывать ящики стола — никак не мог определить, что же тут изменилось?.. Ветров с Рыбчевским уже начали было опасаться: не дай бог утеряно что-то важное. Так продолжалось минуту-другую, вдруг командир сказал:

— Молчат?! — Он указал на телефоны, поняв наконец, что его так поразило: раньше с ними сладу не было.

— Фокус прост, — с улыбкой пояснил Рыбчевский. — Я переключил связь на Отара Кубидзе. Сейчас он там отдувается. Но могу официально доложить — звонить стали реже.

— Откройте тайну, — заинтересовался Павлов.

Рыбчевский, самодовольно кашлянув в кулак, сказал:

— Недели две назад поднимаю трубку — обращается Самойленко. Верховодит приготовлением оружия и спрашивает, как ему сподручнее положить торпеду: вдоль или поперек участка. Отвечаю, что держу в руках параллельную линейку и мне хорошо видно, как ее положить, а вот торпед отсюда не видно. Вечером собираю наших начальников и довожу до них этот казус. Позубоскалили. Самойленко даже немного обиделся. Зато другие теперь, прежде чем взять трубку, крепче соображают. А если надоедают Кубидзе, тот сам вежливенько отбивается: «Слушай, дорогой, голову имеешь? — тут Отар делает паузу, давая собеседнику самому это определить. Затем продолжает: — Она что, пьет, кушает, сигареты курит, а думать ленится? Нехорошо, дорогой!»

«Молодец!» — отметил про себя Павлов, подосадовав, что не он преподал перестраховщикам наглядный урок. Однако не успел он высказать свое одобрение этому нововведению, как затренькал в полный голос один из телефонов. Звонил капитан первого ранга Терехов:

— С прибытием, Виктор Федорович. Как съездили?

— Не зря, — твердо ответил Павлов.

— Потом поведаете, а сейчас вот о чем: готовьтесь к партийному активу. Рассчитываем на ваше выступление — минут на пятнадцать. — Телефон звучал, как хороший репродуктор. Терехов, поясняя, почему партактиву было бы полезно послушать именно Павлова, сослался на заметный поворот к лучшему в службе оружейников. — Вот и поделитесь опытом…

Рыбчевский, слышавший Терехова, не удержался от восклицания:

— Правильно, пусть другие у нас учатся!

— Тсс! Обождем радоваться, — не принимая похвальбы «старпома», Ветров приложил палец к губам и кивнул на трубку.

— Что там за посторонние возгласы? — спросил Терехов.

— Это, Иван Васильевич, вроде «легкого оживления в зале». Мои замы решили — раз о нас добрым словом вспомнили, значит, одного двугорбого верблюда мы обогнали.

— Не забыли! — хохотнул Терехов и тут же серьезно добавил: — Одного — согласен. Но ведь у вас впереди, так сказать, целый караван. Работы еще много!

— Мы так и понимаем, — ответил Павлов.

Да, они понимали: если предлагают выступать на партактиве, значит, от них ждут такого, что может сгодиться другим.