Многие заулыбались некруглому перерыву, однако, не сговариваясь, дружно посмотрели на часы: знали, что отдыхать придется ровно семь минут и ни секундой больше.

По пути в гостиницу Павлов и Ветров вспоминали, что было и что не было сказано на Военном совете. Как всегда, больше молчали, думали, переосмысливали. Даже не заметили, как вышли к Амурскому заливу.

На землю уже спускались сумерки, зажигались огни… Внизу, на водной станции, лаем заливались собаки, возмущенные шумливым вертолетом. Винтокрылая птица глухо стрекотала, круто взбиралась к высям и незаметно растворялась в мутном вечернем небе. Откуда-то из-под обрыва потянуло костром: то ли удачливый отпускник-рыболов греется, то ли сухие листья сжигают, то ли просто туманная дымка стелется. После утомительного дня особенно приятны были эти запахи, эти звуки, эти манящие огоньки…

— И все же есть в мире справедливость, — первым заговорил Ветров.

— Как не быть! — Павлов ежился от прохлады. — Жаль только, что она поздно себе дорогу пробивает.

— А тут есть и ваша вина.

— Моя?!

— Помните, еще весной я предлагал сходить к Терехову?

— Помню. — Павлов глубоко вздохнул. — Пожалуй, вы правы. Накопишь, потом тяжелее…

— Озарило? — Ветров мягко улыбнулся.

— Озарить-то озарило, — сокрушенно покачал головой Павлов. — Плохо, что озаряет после таких вот встрясок!

Волков, Марцишевский, Жилин, Ветров уехали и словно бы увезли с собой докучливые служебные заботы. Что ни говори, а делиться своим опытом легче, чем его обретать, еще приятнее узнавать новое, полезное от других. Малышев, так тот целиком переключился на то, чтобы подхватывать опыт коллег: срисовывал схемы, переписывал таблицы, без конца задавал вопросы выступавшим, выясняя детали. Павлов до этой владивостокской командировки и не догадывался, как дотошен Василий Егорович в своем любопытстве.

Вечера были заняты встречами с однокашниками, которых тут было предостаточно. Не обошлось и без культурных развлечений — удалось попасть на «Старомодную комедию» в постановке заезжего театра, послушать романсы в исполнении столичных знаменитостей, посмеяться в медвежьем цирке. Полезное, как говорится, удачно соединялось с приятным, отчего дни мелькали вроде бы слишком скоро.

И все же обоим здорово захотелось домой. Малышев не на шутку затосковал, даже малость похудел, что ему так шло. И он, и Павлов начали чаще вспоминать жен, но, положа руку на сердце, не столько воспоминания, сколько служба звала их в обратную дорогу, звали те самые заботы, от которых их было отвлекла поездка в город их юности — похорошевший и разросшийся Владивосток.

Прощание с Владивостоком неожиданно затянулось.

— Пассажиры рейса… ваш вылет задерживается до пятнадцати часов московского времени. Пассажиры рейса… ваш вылет переносится на двадцать часов московского времени. Просьба не покидать здания аэровокзала…

Сонный бубнящий голос диктора кажется записанным на старую, вконец истертую пластинку, он начинает надоедать, раздражать, словно по его вине так расточительно расходуется дорогое время.

За Дальневосточье всерьез взялся обширный циклон. Вторые сутки Павлов с Малышевым подчиняются нудному диктору, добросовестно просиживают на аэровокзале назначенные часы отсрочки. Народу тьма-тьмущая. Истомленные пассажиры сидят на подоконниках, на прилавках закрытых киосков, на лестницах, на чемоданах и свертках, просто на полу. По проходам дефилируют те, которым кресел не досталось, — дремать на расстеленной газете они считают ниже своего достоинства; это большей частью военные в чинах или солидные гражданские лица в пыжиковых шапках, очках и при галстуках.

Одно кресло на двоих досталось и Павлову с Малышевым, они пользуются им попеременно. Василий Егорович отправился сейчас на прогулку к буфету, куда только что подали жареных цыплят, а Павлов, заняв кресло, пытается половчее пристроить ноги: они все время упираются в баул соседа-геолога. Баул тяжелый, на вершок не сдвинешь, в нем, как объяснил хозяин, самое ценное, что есть на свете, — камни. Наконец Павлов находит удобное положение, прикрывает глаза козырьком фуражки и сразу погружается в вязкую дрему. Ему чудится: он в длинной-предлинной кровати, его ногам полная вольготность, нет никаких баулов с камнями, тянешься, тянешься, а до кроватной спинки не дотянешься. Благодать!

— Пассажирам рейса… Ваш вылет переносится на три часа московского времени. Просьба…

«Фу, черт, ни минуты от этого диктора нет покоя!» Павлов снова откидывается назад, опускает козырек.

Из-за спинки кровати теперь выплывает памятная морская фуражка с золотым шитьем.

«Тьфу, напасть!» Павлов гонит ее от себя, но она, наоборот, становится крупнее, явственнее. Ошибки нет: так ровно, без малейшего крена, носит фуражку только Жилин. Павлов встряхивается, шире раскрывает глаза и видит, что ему не грезится, что между креслами чинно шествует именно его начальник. Жилин тоже заметил Павлова и лавирует прямиком к нему.

— Каким ветром, Петр Савельевич? Никак, в отпуск?

— Какой отпуск! — Жилин сморщился, будто проглотил лимон без сахара. — Покидаю вас. Решил податься ближе к цивилизации…

— Вот как! — Павлов был удивлен и лишь теперь заметил, что Петр Савельевич осунулся, сгорбился, потерял осанку. Видно, «податься ближе к цивилизации» решил не совсем добровольно. — И кого же назначили вместо вас?

— Да там одного… — Жилин досадливо махнул рукой, его глаза-буравчики часто и обиженно моргали. — Пока научится — дров наломает. Еще будут меня вспоминать.

«Вспоминать-то будут, — усмехнулся про себя Павлов. — Только как!»

Он поймал себя на мысли, что не испытывает к этому человеку ни обиды, ни неприязни. Абсолютно ничего не испытывает, словно и не было его вовсе, словно и не чинил он столько неприятностей. Впрочем, шевелилась какая-то жалость, и Павлов не мог понять, откуда она взялась. За что, по какой причине надо его жалеть? Потом понял, что это жалость не к нему, а скорее к людям, которые будут служить под началом Петра Савельевича в другом месте.

За двое суток Павлов ни разу не зевнул, а тут вдруг на него напала невероятная зевота. Он сжимал челюсти, старался глубоко дышать носом, придерживал подбородок рукой, однако зевота одолевала пуще и не было никакой возможности с ней совладать.

Жилин исподлобья, склонив голову к воротнику, глядел на Павлова, нервно постукивал ногой и с грустью улыбался. Павлов тоже глядел на Жилина, но ни улыбаться, ни говорить что-то приличествующее моменту ему не хотелось: целый год они жили рядом и не нашли общего языка, так неужели найдут его теперь, в минуты расставания?..

Он искал глазами Малышева, надеялся, что своим приходом тот развеет тягостное молчание, но Василия Егоровича и след простыл. Лишь через несколько минут Малышев мелькнул в толпе с кипой газет и был совсем рядом, но неожиданно сделал крутой вираж и скрылся за колонной.

Павлов уже собирался справляться у Жилина о благополучии его семьи или в крайнем случае потолковать о погоде, но в этот момент как-то радостно щелкнул динамик и бодрый голос диктора объявил наконец долгожданную посадку.

— Ладно! — в сердцах воскликнул Жилин. — Давайте пять. Не обессудьте, если что не так. Прощайте!

— Прощайте, — сдержанно ответил Павлов, протягивая руку, и, спохватившись, добавил: — Занимайте наше место. Вам еще долго ждать…

Он живо подхватил портфели — свой и Малышева — и направился к выходу.

«Вот и еще изменения в службе, — уже в самолете продолжал размышлять Павлов. — Новый начальник — большая перемена. Новый характер, новые взгляды, новые… Однако хуже не будет. Не должно быть. Кто бы ни пришел, хуже Петра Савельевича не будет!»

Мысли о Жилине постепенно исчезли, думалось уже о тех, с кем предстояло встретиться, о том полезном, что везли они с Малышевым из командировки. Потом подкрался такой могучий сон, о каком можно было лишь мечтать последние двое суток. У Малышева забот меньше, и он заснул значительно раньше. Стюардесса предлагала журналы, сувениры, дважды носила лимонад, но они ничего этого не видели и не слышали. Проснулись от мелодичной, усиленной микрофоном просьбы «пристегнуть ремни». Самолет шел на посадку.