Мы с братьями были живы, но не могли пошевелиться, потому что нас придавило. Однако мы были сильными ребятами и стали дружно, как по команде, толкать лежавший на нас груз, стараясь сбросить его с себя. Сквозь шум в ушах мы слышали громкий плач брата Хамзы. Он понял, что случилось нечто ужасное. Хамза испугался, что это он во всем виноват — он ведь последним вышел из здания.

Через несколько минут раздался командный голос отца, а потом и голоса других людей. Они стали яростно разгребать завал голыми руками, а мы помогали им, проталкиваясь снизу. Двигаясь с двух сторон, мы встретились где-то посередине — и нам снова засиял дневной свет. Позже нам сказали, что мы представляли собой довольно жуткое зрелище и здорово напугали малышей. Наши глаза были забиты пылью, лица пожелтели от песка, а из надетых на нас тюбетеек торчали застрявшие в них щепки. Один из младших братьев сказал, что наши окровавленные руки были вытянуты вперед, как у ходячих мертвецов, и мы напомнили ему рассказы про призраков и гоблинов, которые он слышал от одного из солдат отца.

Доктор Айман аль-Завахири пришел и внимательно нас осмотрел. Он сказал, что никто не получил серьезных травм.

Это был первый раз, когда доктор Завахири прикоснулся ко мне. Я испытывал беспокойство при виде этого человека с того момента, как отец впервые нас познакомил. А после того как он застрелил моего юного друга, сына Мухаммеда Шарафа, я всячески старался его избегать. Я с самого начала знал, что этот человек дурно влияет на моего отца, увлекая его все дальше по пути насилия — так далеко отец не зашел бы сам. Завахири был умным человеком и заметил мое отношение к нему. Я чувствовал: он тоже меня не любит. Вероятно, потому что я единственный из сыновей отца имел дерзость иногда высказывать собственное мнение.

К примеру, однажды отец, Завахири и Абу-Хафс сидели вместе и пили чай. Все трое были прирожденными лидерами, но отец среди них являлся главным — и они это знали. Даже Завахири просил у него разрешения, когда хотел что-то сказать: «Шейх Усама, разрешите взять слово?» Или: «Шейх Усама, позвольте сказать несколько слов этим людям». Так было и с остальными. Какое бы важное положение они ни занимали в своих организациях, никто из них не осмеливался произнести ни слова без разрешения отца.

В тот день они получили разрешение отца говорить и обсуждали серьезную тему — как достичь своей главной цели и спасти мир от власти американцев. Отец сказал:

— Груз ответственности за все преступления взваливают на исламский мир. Разве можно нагружать только один конец качелей? Нет. Чтобы качаться, груз должен быть равномерно распределен по обеим сторонам доски. Так же и в жизни — всё следует распределять равномерно. Мусульман же винят во всем, и мы страдаем от несправедливого отношения к нам. Это неправильно.

Предполагалось, что я останусь безмолвным слушателем. Но в тот день я наслушался достаточно. Раньше, чем я осознал, что происходит, мой глупый язык зашевелился, и я выпалил то, что думаю:

— Отец, зачем ты привез нас в это место? Зачем заставил жить такой жизнью? Почему мы не можем жить в реальном мире, в окружении нормальных вещей, общаясь с нормальными людьми? Почему мы не можем жить мирно? — Никогда еще я не разговаривал так дерзко, но я так отчаянно жаждал услышать ответ отца, что даже осмелился нагло смотреть ему прямо в глаза — первый раз в жизни.

Мой отец был настолько шокирован этой дерзостью, что потерял дар речи. Он сидел молча, не глядя на меня. Вспоминая свой нахальный тон и взгляд, по сей день удивляюсь, почему он не избил меня своей тростью на глазах у всех.

Наконец Абу-Хафс пришел на выручку отцу, сказав:

— Омар, мы хотим создать свой мир здесь, в этой стране. Мы больше не хотим быть частью чуждого нам мира. Вот почему твой отец здесь. И как сын своего отца ты должен следовать за ним.

Я хотел возразить, но не сделал этого. Хорошо помню, с какой ненавистью посмотрел на меня Завахири. Возможно, он мечтал в ту секунду всадить мне пулю в башку, как когда-то всадил моему юному другу в Судане.

Взрослея, я становился все менее учтивым. Отец всегда хотел, чтобы его сыновья держались в стороне от других людей и во всем следовали за ним — человеком, которого по-настоящему знали очень немногие. Отец говорил:

— Мои сыновья должны быть пальцами моей правой руки. Мои мысли должны контролировать ваши действия так же, как мой мозг контролирует движение моих конечностей. Вы должны реагировать на мои мысли так, словно у вас в голове мой мозг.

Иными словами, нам надлежало стать роботами, не способными думать и действовать самостоятельно.

Со временем он стал посылать нас с какими-то распоряжениями и велел нам быть сильными и уверенными, избегая излишней вежливости и дружелюбности в общении с его людьми. Таким образом, к нам с братьями перешла часть царственного статуса отца. Люди отца даже стали звать его старших сыновей «большими шейхами», и должен признаться, что это ласкало мой слух, ведь раньше я никогда не получал столько признания. С годами желание обрести значимость в глазах других только усиливалось. Мы с братьями стали заносчивыми и взирали на других свысока, потому что они готовы были смотреть на нас снизу вверх.

Отец считал нас своими рабами, зато его люди воспринимали нас как юных принцев. В результате всех этих противоречий и искаженной реальности, в которой мы жили, у каждого из нас появились свои психологические проблемы. Только Абдулла сумел избежать этой участи.

Абдул-Рахман мало изменился с детства, он по-прежнему был замкнутым и дружил только с лошадьми. Саад с каждым днем становился все более непрактичным и трещал почти без умолку. Суровые солдаты, окружавшие нас, не привыкли общаться с людьми, не умеющими контролировать собственный язык. Но Саад был сыном их героя, поэтому к брату относились снисходительно.

После переезда в Кандагар у Саада появилась привычка беспрестанно болтать о еде. Никто не знал почему. Но я подозреваю, это оттого, что мы были частенько голодны и ели в основном очень простую пищу, не самого лучшего качества. Поскольку меню наше не отличалось разнообразием и изысканностью, Саад стал почти одержим идеей вкусной еды. Однажды в Кандагаре ему удалось раздобыть пирожное — уж не знаю как. Саад рассказывал о нем без остановки во всех подробностях, так что я по сей день вспоминаю то пирожное, словно сам его ел! Сверху пирожное было посыпано сладкой дробленой пшеницей, а еще пропитано медом так, что он капал на пальцы.

Саад съел его целиком, не дав никому и крошки. А потом еще несколько недель подходил ко всем — даже к незнакомцам на улицах — и рассказывал, как выглядело это пирожное, какой у него был вкус и как, по его мнению, это пирожное испекли. Взрослые афганцы пятились, думая, что Саад не в себе. Солдаты отца держались как могли, слушая его несвязный лепет, а потом стали сбегать, заметив его приближение. В конце концов, я пригрозил отколотить его, если он не заткнется. Но он не обратил никакого внимания на угрозы и прекратил донимать всех рассказами про пирожное только после того, как ему удалось раздобыть какой-то особенный пудинг. Тогда он стал описывать всем этот пудинг. Даже недовольство отца не заставило Саада прекратить свою жалкую болтовню.

Жизнь, которую отец выбрал для своих сыновей, начинала потихоньку сводить нас с ума!

Осману не удавалось ни с кем завязать нормальные дружеские отношения, в основном из-за того, что он пытался контролировать мнения других, во многом подражая отцу.

Сегодня, читая в новостях утверждения, что мои братья являются важными лидерами в организации отца, я испытываю серьезные сомнения. К тому моменту, как я сбежал, их личности уже достаточно сформировались, и стало ясно, что ни один из них не способен командовать боевиками.

Маленький Мухаммед — единственный, кто мог занять такое высокое положение, потому что он был тихим и серьезным мальчиком. Еще до того, как покинуть Афганистан, я заметил, что отец, разуверившись во мне, стал возлагать свои надежды на Мухаммеда — к нему перешел почетный титул «избранного сына». Однажды он сфотографировался вместе с Мухаммедом, при этом у брата на коленях лежал автомат. В нашем мире это знак — послание, в котором говорится, что отец передает свою власть сыну.