— Как зовут мужчину, который поет?

Друг ответил:

— Это не мужчина. Ты слышишь женщину, знаменитую египетскую певицу Умм Кульсум, Звезду Востока. Все в мире полагают, что она величайшая певица из всех, когда-либо живших на свете. Я тоже в этом уверен.

— Женщина?

Я просто не мог поверить. Голос был глубоким и загадочным, он не походил на женские голоса, которые я слышал. Отец строго запрещал нам слушать любое пение, но я был зачарован и так хотел насладиться этими звуками еще, что готов был ради этого испытать на себе его гнев.

— Она уже умерла, — пояснил друг, и сердце мое сжалось от неожиданной боли, узнав о смерти певицы, о существовании которой еще секунду назад мне не было известно.

Плененный ее голосом, я разыскал на следующий день одного из наших шейхов, известного своими познаниями в религии, и спросил его:

— Ислам запрещает слушать стихи, положенные на музыку?

Шейх подарил мне луч надежды и радости, осветивший мое мрачное существование, сказав:

— Один из самых почитаемых шейхов ислама считает, что это дозволено, если только в стихах не говорится о теле, о красоте женщины или нет каких-то грубых, недозволенных слов.

И с того момента стихи и песни стали отдушиной, которая скрашивала мою жалкую жизнь. Все свободные минуты я слушал, как Умм Кульсум поет о любви, надеждах и утратах. Меня так вдохновили мечты о любви, что я даже ощутил необходимость написать несколько стихотворений.

И все желания, вызванные теми любовными песнями и стихами, слились у меня в душе с отчаянной жаждой обрести новую жизнь. Послание, которое принес мне голос Умм Кульсум, заставило меня осознать, что существует другая вселенная, параллельная ограниченному и тесному миру ненависти и мести, в котором жила семья Усамы бен Ладена, — вселенная, прежде мне не известная, где люди поют о любви и живут ради нее.

Пока я предавался таким романтическим мечтам, во мне возродилась надежда, что я когда-нибудь вернусь в Саудовскую Аравию и женюсь на одной из двоюродных сестер — как сделал мой брат Абдулла. Я часами вспоминал об одной кузине — прелестной и нежной девочке, с которой был знаком в детстве. Представлял, как мы влюбляемся друг в друга, женимся и живем в уютном доме, наполненном голосами наших ребятишек. Я не назову ее имя, потому что это может ей навредить, привлечь нежелательное внимание, ведь весь мир полагает, что на детях Усамы бен Ладена пятно бесчестья из-за поступков их отца.

Слишком многие избегают нас из-за него.

Я нашел утешение в обществе моей дорогой матери, чье сердце подсказывало, что с ее сыном не все ладно. Как-то я случайно обнаружил, что у нее появилась привычка выходить по ночам из дома и сидеть на уступе горы, вдыхая холодный горный воздух и наблюдая за мерцающими в ночном небе звездами. Я стал присоединяться к ней. Иногда мы проводили в тишине несколько прекрасных часов, а порой нам хотелось поговорить, обсудить нашу жизнь и то, как странно всё обернулось: из роскошного дворца в Джидде мы перебрались в убогие каменные лачуги в горах Афганистана. Я и раньше любил мать больше всех на свете, а благодаря этим разговорам наши отношения стали ближе, чем когда-либо.

Через несколько месяцев, когда я подслушал разговор отца о том, что он планирует важные перемены, мать узнала об этом первой. Я давно обнаружил, что он больше не доверял матери свои мысли, как в первые годы брака. Отец был человеком, интересы которого все время тянули его в разные стороны, и, в конце концов, личные отношения, даже проникнутые прежде такой любовью и взаимопониманием отношения с матерью, стали занимать в его жизни очень мало места, съежившись, как высушенный на солнце инжир.

Прожив в Афганистане почти год, отец наконец отправился в Кандагар, чтобы встретиться с лидером талибов муллой Омаром. С самой первой встречи отец и мулла Омар обнаружили, что у них схожие взгляды на ислам. Оба они пришли к выводу, что отцу следует на короткое время вернуться в Джелалабад, пока не завершатся все необходимые приготовления, чтобы принять нас в Кабуле, бывшей столице Афганистана. А потом, возможно, отец переедет в Кандагар, где жил мулла Омар.

Мне понравилась мысль, что я увижу столько новых мест в Афганистане. Мне уже так наскучило сидеть на нашей горе, что меня обрадовало даже приглашение поехать в зону активных боевых действий, ведь та часть страны еще бурлила в котле гражданской войны.

Мать почти ничего не сказала, когда я сообщил ей, что мы вскоре покинем гору бен Ладена и вернемся к городской жизни. Она никогда не осуждала отца, даже в разговорах со мной, ее сыном. Но я видел, что плечи ее выпрямились, и надеялся — этот жест означает, что она сбросила с себя тяжкий груз. Надеялся, что ее тревоги уменьшились. Я знал, что она беспокоится о безопасности младших детей, особенно своих маленьких дочерей. К тому времени мать была на большом сроке беременности, ожидая уже десятого малыша, и я молил Бога, чтобы мы уехали с этой горы раньше, чем наступит срок родов.

Несмотря на то что в стране кипела гражданская война, я был уверен, что любая жизнь лучше, чем та, какую мы вели в последнее время. В первый раз за много месяцев я воспрял духом. Чудесная мысль зародилась у меня в голове: возможно, выбравшись наконец с проклятой горы, я найду какой-нибудь способ бежать из этой страны.

Пока мы жили на горе моего мужа, я наблюдала, как мои старшие сыновья постепенно становятся взрослыми. Абдул-Рахман в свои девятнадцать стал уже настоящим мужчиной, Сааду было почти восемнадцать. А Омару, казавшемуся гораздо старше тех лет, которые он на самом деле провел на этом свете, должно было вскоре исполниться шестнадцать. Осман вырос высоким как гора к своим четырнадцати годам. Похоже, он собирался вскоре догнать отца. Моему милому, тихому Мухаммеду исполнилось двенадцать, и он старался ни в чем не отставать от старших братьев.

Я проводила много часов с младшими детьми, потому что в основном мы оставались изолированными в наших комнатах. Фатима уже превратилась в серьезную десятилетнюю девочку, а семилетняя Иман походила на ее тень, во всем копируя сестру. Ладину, которого Усама продолжал называть Бакром, исполнилось три — он был энергичным, подвижным малышом. Дочери обожали младшего братишку и любили играть в маленьких матерей — многие девочки нянчатся с младшими братьями и сестрами.

Нам с дочками удалось раздобыть кое-какие принадлежности для шитья с помощью сыновей, которым разрешалось время от времени спускаться с горы в деревню для пополнения запасов. И мы с дочками сидели вместе, болтали и штопали старую одежду. А еще пытались сшить новую, хоть это и было непросто без электричества и швейных машинок.

В ночное время в горах становилось страшно. Кроме лунного света только газовые фонари освещали нам путь. Я продолжала готовить на маленькой плитке с одной конфоркой, и было почти невозможно накормить при помощи этой плитки столько голодных детей.

Голод и холод беспокоили нас сильнее всего. Моему мужу надо было накормить множество голодных людей, а ресурсы у него были скудные. И хотя временами меня пошатывало от слабости, вызванной нехваткой пищи, я тревожилась не о себе, а о ребенке, которого носила, и еще о самых маленьких детях. В самом страшном сне я не могла представить, что когда-нибудь услышу голодный плач моих малюток. Никогда в жизни я еще не чувствовала такой угнетающей беспомощности.

Холодный климат в горах тоже был серьезной проблемой. Единственное тепло в доме давала металлическая печка, которую мы топили дровами. Но, несмотря на то что мы поддерживали в ней огонь и днем и ночью, мы часто мерзли. Когда снег заваливал хижину до самой крыши, трудно было прогреть даже три крошечные комнатки. Часами мы с детьми жались возле печки, дрожа от холода, и боялись, что отморозим себе руки и ноги.

Другие жены переживали те же трудности. Не знаю, что бы мы делали друг без друга. Наш муж был так занят своими делами, что чаще бывал в разъездах, чем на этой горе. Слава Богу, мои сыновья были достаточно взрослыми и смогли взять на себя часть обязанностей мужа и позаботиться о своей матери, тетях и братьях с сестрами.