На самолете Цейгина меняли моторы, и он решил лететь на машине командира 1-й эскадрильи Лобанова. В последний момент планы командира изменились, и он сказал Васе:

— Можешь идти на танцы, вылет отменяется.

Перед этим стрелок-радист Радкевич пожаловался Максимову как начальнику связи, что у него что-то не ладится с рацией. Проверка рации на земле ничего не дала, осталось неясным, почему она капризничает в воздухе.

— Товарищ подполковник, — попросил Вася, — разрешите тогда мне слетать с радистом Радкевичем, у него что-то не ладится.

— Хватит. Я дал себе слово, что, кроме меня, ты ни с кем на задание летать не будешь.

— Так я тоже дал слово Радкевичу. Разрешите?

— Ну, если ты уж так хочешь лететь, то полетим со мной, я сегодня буду тренировать молодых летчиков.

Максимов продолжал упрашивать.

— Ладно, лети, — сказал командир полка, пристально посмотрев на Максимова, словно прощаясь с ним.

Васе стало не по себе, он заколебался: может, в самом деле остаться и пойти с Цейгиным на тренировочные полеты? Но не отступать же, когда согласие уже дано.

И Максимов полетел на боевое задание с радистом Радкевичем, а командир полка стал готовиться к ночным тренировочным полетам.

Неисправность в системе связи Вася обнаружил в полете и устранил. Задание выполнили успешно. Но на обратном пути на Максимова навалилась непонятная тоска. Он всё вспоминал пристальный взгляд Цейгина. Максимову показалось, что его настойчивая просьба лететь на задание чем-то обидела командира.

А после посадки Максимову сообщили трагическую весть: командир полка Анатолий Маркович Цейгин погиб. На взлете самолет оторвался от земли, свечой пошел вверх и, потеряв скорость, упал и разбился.

Впоследствии высказывалось предположение, что летчик не отдал триммеры руля глубины, то есть не поставил их в положение, необходимое при взлете…

— Всю жизнь будет меня терзать совесть, — говорил мне потом Максимов. — Ведь я перед каждым взлетом осматривал из турели весь самолет: сняты ли струбцины с элеронов и руля поворота. Не поставленные для взлета триммеры я не мог бы не заметить…

Из боевой тройки в 3-й эскадрилье теперь оставался один Гончаров. К тому времени он был уже одним из опытнейших летчиков полка. Ему поручались самые сложные задания, такие, как разведка погоды в плохих метеорологических условиях, нахождение и поражение точечных целей.

Я уже упоминал, что после того, как Шабунин не вернулся с боевого задания, фотографировать результаты бомбометания посылали Гончарова. Он, пожалуй, не уступал в этом деле Шабунину, привозил неплохие снимки. Привозил и пробоины в самолете, но всё-таки ему везло. Пятьдесят четыре боевых вылета совершил Гончаров, фотографируя цели. Это большой налет.

Война приближалась к своему завершению, наша победа была уже не за горами. Приближение победы чувствовал каждый воин. И вот в эти последние дни войны Гончаров не вернулся с боевого задания.

Это был его 161-й боевой вылет, второй в ту ночь. Полк бомбил скопление немецко-фашистских войск под Берлином. Гончаров должен был сфотографировать результаты бомбометания. Подкравшийся сзади снизу немецкий истребитель атаковал его. Самолет загорелся, вошел в пике. Летчику с трудом удалось выравнять его.

— Всем прыгать! — приказал он экипажу, но не услышал своего голоса: переговорное устройство вышло из строя.

Штурман открыл нижний люк и выпрыгнул. В это время пламя ворвалось в кабину летчика. Огнем обожгло лицо. Гончаров открыл колпак и вывалился из самолета.

Дернул за кольцо. Что-то долго нет рывка — парашют не раскрывается. А может, его отбило ударом о стабилизатор? Заведя руки за спину, Гончаров дотянулся до ранца и стал подергивать уложенный в нем парашют. Секунды тянулись как вечность. Вот наконец характерный рывок, и летчик повис в воздухе. С большим запозданием парашют раскрылся, а тут и земля.

Приземлился Гончаров на свежевспаханном поле, подтянул парашют, аккуратно сложил его, чтобы не было пузырей, — он всё любил делать аккуратно. Зарыл парашют и задумался. Жаль было самолет — очень летучий, легкий в управлении, послушный и еще совсем новый…

Что с экипажем — неизвестно. В том, что все выпрыгнули, он был уверен, но уж очень велик разрыв во времени. Товарищи далеко, он один-одинёшенек…

Неподалеку слышалась стрельба. Гончаров стряхнул с себя оцепенение и побежал к лесу — в противоположную от стрельбы сторону. До леса было около километра. Он бежал, а его преследовал запах горелого. Оказалось, продолжала тлеть куртка. Добежав до опушки, он присел, потушил огонь, отдохнул немного и углубился в лес.

Сзади послышался лай собак, и он ускорил бег. Собаки всё ближе, слышны крики людей. Погоня! Больше всего Евгений боялся быть затравленным собаками. Уж лучше смерть от пули.

Опасность приближалась. На небольшой высоте над головой пролетал самолет. Звук его моторов заглушал лай собак. Далеко ли? Но тут — непредвиденное: самолет сбросил единственную бомбу (может быть, она у него зависла), бомба разорвалась позади беглеца и, странно, — лай собак и крики вожатых прекратились. Для большей безопасности он продолжал бежать. Только бы не догнали…

Путь ему пересекала шоссейная дорога. Гончаров залег в кустах, отдышался и стал осматриваться.

По дороге изредка проезжали автомашины. Прямо над головой взлетали самолеты — где-то рядом аэродром. По ту сторону шоссе — чистое поле. Начинается рассвет. Гончаров решил передневать в молодом ельнике у шоссе, так как другого укрытия поблизости не было.

Куртку и брюки он вывернул наизнанку искусственным мехом наверх — под цвет весенней почвы. Осмотрел оружие. Оказалось, что пистолет без обоймы, она потерялась. Вставил запасную, поставил пистолет на боевой взвод и замаскировался.

Обожженное лицо болело всё сильней. Кожа покрылась волдырями. Чувствовал, что поднялась температура. Но ни разу не застонал. Лежал, осматривался.

Совсем рядышком находилась зенитная батарея, около орудий возились немцы. С наступлением утра движение по шоссе стало более интенсивным. Автомашины двигались в сторону Берлина.

К вечеру летчика начало лихорадить, хотелось пить. Лицо еще больше распухло. Едва стемнело, Гончаров подполз к обочине и, улучив момент, пересек дорогу. Долго полз по пахоте, затем поднялся и побежал.

Четверо суток пробирался Гончаров к линии фронта. Ночью шел, а с наступлением рассвета выискивал укрытие и ждал темноты. Местами он шел в полный рост, местами пригнувшись. Делал короткие перебежки, а затем залегал, прислушивался. Иногда двигался ползком, стараясь быть незамеченным.

Какую силу воли, какое мужество нужно иметь, чтобы в таких нечеловеческих условиях так упорно стремиться к своим! За эти четверо суток во рту у него не было ни крохи, ни росинки. Впрочем, есть он всё равно не мог бы: распухший от ожогов рот не раскрывался.

На пятые сутки к вечеру он отчетливо услышал отдаленную стрельбу. Значит, линия фронта близко. Когда стемнело, вдали на фоне ночного неба зажглось зарево.

Еще днем Гончаров заметил впереди, километрах в трех, лесок. Добрался туда только к утру. Это оказался молодой соснячок — даже укрыться негде.

Фронт был почти рядом. С наступлением утра завязался ожесточенный бой. Нужно было искать укрытие понадежней, но сил больше не было. Нестерпимая боль во всем теле, полное истощение, слепота, одиночество и беспомощность довели Гончарова до крайнего отчаяния. Он решил покончить с собой, чтобы не попасть живым в руки врага. Но это была минутная слабость. Нет, надо бороться до конца. Рукояткой пистолета вырыл в рыхлой земле углубление, лег. В полузабытье воображение рисовало ему картины встречи с врагом и последней схватки. Вот немцы приближаются, окружают его. Впереди эсэсовец с выпученными глазами, в фуражке с высокой тульей и в длинной шинели. Его тянет на поводке огромная овчарка. «Нагнали всё же, проклятые…

О, сколько их! У меня даже патронов не хватит на всех. А один нужен для себя».