— Разрешили! Лечу с вами!

Ночь была ясная, звездная, и лишь над Сталинградом стояла дымная мгла, поднимавшаяся на большую высоту. Цель на этот раз — передний край противника. Бомбовая загрузка полная. Легли на боевой курс. Внимание всего экипажа сосредоточено на одном: поразить цель.

Послышались щелчки пиропатронов: бомбы пошли. Только оторвалась последняя — раздался голос Максимова:

— Атакуют два истребителя, открываю огонь.

И тут же — длинная очередь из турельного пулемета.

Веду самолет ровно, давая возможность Васе стрелять прицельно. Как только стрельба прекратилась, начинаю маневрировать, чтобы истребители не могли прицелиться в нас, а в это время Вася докладывает обстановку.

Истребителей было два: МЕ-109 (одноместный) и МЕ-110 (с турельной установкой, более опасный). МЕ-109 зашел сверху, вероятно, для того, чтобы отвлечь наше внимание, а сбоку в это время подкрадывался МЕ-110. Когда Вася открыл огонь, МЕ-109 отвалил и больше не появился: то ли был подбит, то ли просто ушел. Теперь все наши усилия направлены на то, чтобы покончить с МЕ-110.

Истребитель всё время старается зайти снизу справа, чтобы оказаться в мертвой зоне и беспрепятственно атаковать нас.

— Самолет справа ниже, — докладывает Максимов, Ныряю вниз.

— Товарищ командир, я не могу прицелиться, он быстро прячется. Сделайте что-нибудь! — просит Вася.

Резко клюю вниз и круто разворачиваю вправо, пересекая курс врагу.

— На таран идет! — кричит Вася.

— Немцы на таран не ходят, — отвечаю я.

У меня свой расчет: перерезая курс противнику, вынудить его развернуться и открыть мне свое уязвимое место — низ самолета, «пузо». Риск большой: если фашист — плохой летчик, с замедленной реакцией, он не успеет отвернуть, и мы неизбежно столкнемся.

В действительности всё происходило гораздо быстрей, чем читаются эти строки. На наше счастье, летчик был, по-видимому, классный, успел вовремя отвернуть. Вася не теряя ни доли секунды, всадил в «пузо» вражеского самолета, почти в упор, длинную очередь. МЕ-110 стал падать, волоча за собой шлейф дыма и пламени. Истребитель упал и взорвался.

— Вижу парашютиста! — доложил Вася.

— Где он? Наводи!

Сделав разворот, направляюсь в сторону опускающегося парашютиста. Азарт на время лишил меня здравого рассудка, появилось необдуманное и неразумное решение: навесить парашютиста на крыло и привезти домой. Очень даже эффектно! Прилетает Швец, юбиляр, и на крыле привозит немецкого летчика с парашютом.

Позже я понял, насколько эта затея была глупой, но тогда с трудом поборол свой азарт. Ведь зацепить крылом за стропы парашюта равносильно тому, что при скорости 70 метров в секунду таранить аэростат заграждения. Падение было бы обеспечено.

Я казнил себя всю обратную дорогу и давал слова никогда больше не терять контроля над собой, не входить в раж.

Когда приземлились, я спросил корреспондента:

— Ну как, товарищ Павлов, видели?

— Видел! Большое спасибо, было очень интересно.

— Ну вот, теперь можете сами написать.

Так был открыт счет второй сотне боевых вылетов. А 27 сентября 1942 года в военной газете под рубрикой «Защитники Сталинграда» нашим полетам была отведена почти целая полоса. Она открывалась поздравлением командования:

В этом эпизоде показан и маневр нашего самолета в воздушном бою. И если истребитель сам маневрирует и сам стреляет, то нам значительно сложнее вести воздушный бой и его успех зависит от четкой слаженности действий летчика и стрелка.

В этом бою мы вышли победителями, но наша система не является лучшей. Здесь летчик со слов стрелка представляет себе, где находится противник, делает соответствующий маневр, а удобен ли он для стрелка? А если истребителей несколько, реакция летчика будет отставать.

В экипаже, где летчик Седых, штурман Образцов, стрелок Журавлев, система маневра строилась по-другому. При атаке истребителей всё управление боем стрелок брал на себя, а летчик только выполнял его команды.

Однажды после бомбометания самолет Седых атаковало четыре истребителя. Завязался неравный бой. Журавлев сразу же сбил одного. Затем второго. Остальные стали осторожней, брали его в «вилку». Журавлев сбил еще одного, четвертый ретировался. И хотя самолет был весь искромсан, на рулях глубины посрывало обшивку, перебито управление мощностью моторов, самолет летел обратно и сел на полном газу, — всё же экипаж вышел победителем.

От высоких боевых качеств стрелка и его сработанности с летчиком зависел успех боя. Я назову такие пары: это летчик Краснухин — стрелок Альпер, Андреев — Петров, Гречишкин — Базилевский, Писарюк — Наварнов, Чумаченко — Мезин, в моем экипаже — Максимов и другие. Сколько воздушных сражений провели экипажи с такими стрелками? Не счесть. Мы, летчики, прямо говорим: тем, что мы живы, — мы обязаны своим стрелкам, хотя стрелки утверждают обратное. Точнее будет — от боевой слетанности экипажа зависит успех дела и не только в воздушном бою.

28 сентября состоялся наш последний полет на Сталинград. После этого мы возвратились на свою постоянную базу, а 4 октября полк был переброшен на север.

Погода в это время стояла нелетная: низкая облачность, дождь. В редкие ночи удавалось выполнить боевое задание. К полетам допускались только самые опытные экипажи. Обычно посылали сперва разведчика погоды, а весь полк находился в боевой готовности в ожидании сигнала к вылету или отбоя. Приходилось летать на разведку погоды и мне.

Помню один такой полет — 12 октября. Нам приказали быть в боевой готовности: не раздеваясь, находиться в помещении и ждать. Это ожидание изнуряло не меньше, чем самый трудный полет. Кажется, все условия для отдыха, можно даже поспать. Но разве уснешь, когда в любую минуту может прозвучать команда: «На вылет!». Лежим на койках в комбинезонах и унтах, слушаем, как дождь барабанит в окна. Ну какие могут быть полеты в такую погоду! Скорей бы дали отбой, тогда сразу можно расслабиться и уснуть.

Из коридора доносятся шаги. «Это к нам», думаю, и точно — входит посыльный и передает приказание всему экипажу явиться к командиру полка.

Захожу к Тихонову в кабинет. Он один.

— Слушаю вас, товарищ подполковник!

— Так вот, Степан Иванович, приказано послать разведчика погоды на Псков. Я понимаю, что в такую погоду хороший хозяин собаку из сеней не выгонит, но… сам понимаешь. Нужно.

Василий Федорович — сам боевой летчик и, заняв должность командира полка, сохранил простоту и душевность в общении с нами. Это не мешало ему быть одновременно человеком волевым и внутренне собранным.

Приказ, конечно, есть приказ, но стоит только сослаться на то, что не уверен, удастся ли благополучно взлететь, — и никто не решился бы настаивать на своем решении. Но ведь существует сознание воинского долга!

— Есть идти на разведку погоды, Василий Федорович.

— Уверен во взлете?

— Не впервой.

— Ну, по коням!

Мы поехали на аэродром. Темно, ни зги не видно, хлещет злой осенний дождь. А тут еще от долгого ожидания в постели как-то разморило, глаза слипаются. «Как буду взлетать?» — думаю.

Сели в самолет. Запустили моторы. И всё встало на место, расслабленности словно не бывало.

Вырулил на старт. Сквозь передние стекла ничего не видно, да и смотреть сквозь них некуда — кругом сплошная темень. До старта рулили с открытым колпаком и ориентировались по стартовым огонькам. Теперь на взлет. Колпак закрыт, и опять ничего не видать. По стеклам стучит дождь.

— Ну, ребята, взлетаем. Помогайте.

— Взлетим, — отвечает Вася, — я помогу.