Однако самолетов не хватало, и командир эскадрильи майор Марков приказал готовить мою машину к полету.

— Напрасный труд, — сказал техник Котов, — никто до Швеца не мог на нем взлететь, никто и сейчас не взлетит.

Лететь на моем самолете вызвался Павел Тихонов.

— Ерунда! Нет такого самолета, на котором я не мог бы взлететь, если другие на нем летают.

Старые летчики, знавшие мою историю, только посмеивались. Но Тихонов приехал в часть позже и рассказам не верил.

И вот Тихонов пошел на взлет и, отклонившись вправо почти на 90 градусов, вынужден был сбросить газ. Вторая попытка тоже не удалась. Зарулил на взлет третий раз. На старте был генерал Новодранов.

— Кто это куролесит?

— Капитан Тихонов, товарищ генерал.

— На чьем самолете? Ведь его машина в ремонте.

— На самолете Швеца.

— А, на том самом… Отставить, я тот самолет знаю, ничего не выйдет, только дров наломает.

Но Тихонов сделал третью попытку, и опять пришлось прекратить взлет. Со старта показали флажками рулить на стоянку.

— Я же говорил, товарищ капитан, что зряшный труд, — сказал Котов, пряча улыбку. — Напрасно только бомбы подвешивали. Теперь снимай их…

— Попытка не пытка, — попробовал отшутиться Тихонов, но было видно, что он обескуражен.

Так и стоял самолет до самого моего приезда, и его больше не планировали другим летчикам. Он оказался верным другом, преданным только мне одному.

Читателю может показаться, что я хвастаю своим уменьем: дескать, другие не могли взлететь, а для меня это составляло сущий пустяк. Зная различные недостатки своего характера, я все же должен отвести упрек в самомнении. Из того, что мне удалось приспособиться к прихотям одной машины, право же, ничего не следовало. Я отчетливо сознавал, что в летном искусстве меня превзошли очень многие товарищи, что мне учиться и учиться у них.

Я восхищался своим другом Сашей Краснухиным, его хладнокровием, его тонкой и, я бы сказал, нежной техникой пилотирования. С самолетом он обращался как с возлюбленной — нежно и заботливо. Машина слушалась малейшего движения его руки и при рулении, и на взлете, и в воздухе, и на посадке, а посадка, на наших самолетах особенно, — это вершина искусства пилотирования.

Мне часто приходилось летать в строю, когда ведущим был Краснухин. Самолеты шли крыло в крыло, будто связанные незримой ниточкой. Я так водить строй не умел.

Помнится, однажды по долгу службы инспектор дивизии по технике пилотирования А. М. Омельченко поверял технику пилотирования Краснухина.

— Какие будут замечания, товарищ полковник? — спросил Краснухин после полета.

— Александр Михайлович, дорогой, мне учиться у тебя надо, как пилотировать самолет, а не замечания давать. Такой ювелирной работы, такого точного искусства в пилотировании я еще не встречал.

Полковник был прав.

Я завидовал дерзанию и смелости Александра Молодчего, державшего в продолжение всей войны боевое первенство. И не по количеству боевых вылетов, нет, а по какому-то особому, незримому и трудно объяснимому качеству его летного искусства, его мужеству, находчивости. Он обладал какой-то заразительной силой примера, и ему хотелось подражать. О таких можно смело сказать: врожденный летчик.

Я восхищался еще и тонким летным искусством, решительностью и высоким мастерством Е. И. Борисенко. Это он единственный, кто повторил дерзкий поступок В. П. Чкалова, — пролет под Троицким мостом на Неве в Ленинграде во время съемки кинофильма «Валерий Чкалов» еще перед войной. Какое это мастерство, видно хотя бы из того, что ширина пролета фермы моста — 15 метров, а размах крыльев самолета Ш-2 — 13,5 метра, и вот через такой узкий коридор Женя Борисенко рискованно пролетел туда и обратно четыре раза, да еще при порывистом боковом ветре!

Я по-хорошему завидовал выносливости необузданного Павла Тихонова, весельчака и здоровяка. Даже при плохих метеорологических условиях он часто брал горючего в обрез, точно по расчету, с тем чтобы предельно загрузить машину бомбами; поднимаемый им бомбовый груз в полтора-два раза превышал вес, приходившийся на другие однотипные самолеты.

Я так не умел рисковать. У меня всегда горючего было больше расчетной нормы на один-два часа, я перестраховывался, понимая, что мне может не хватить мастерства и опыта. Да мало ли было товарищей, лучше меня владевших техникой пилотирования!

Летать на машине с дефектом меня вынудили обстоятельства. Сперва было очень трудно приспособиться к ее коварному поведению на взлете, потом я приноровился, привык, и теперь просто не хотелось с ней расставаться, как с товарищем, порой капризным, но верным.

В конце июня произошло радостное событие: Указом Президиума Верховного Совета СССР большая группа авиаторов была награждена орденами и медалями. Двадцать два человека из нашего полка удостоились недавно учрежденного ордена Отечественной войны. Этим орденом I степени были награждены в том числе штурман Рогозин и я.

В те дни мы летали на сравнительно близкие цели, делали по одному, по два вылета в ночь. Необходимо было сдержать наступление гитлеровцев. Однако полк наш относился к авиации дальнего действия, и командование время от времени напоминало нам об этом. Очередным напоминанием стало задание бомбить военные объекты Кенигсберга.

Предстояло для начала совершить пробный полет в глубокий тыл противника, испытать технику в продолжительном полете, изучить маршрут и систему противовоздушной обороны крупных населенных пунктов противника. Видимо, большое значение придавалось и моральному воздействию на врага налетов советской бомбардировочной авиации.

На задание мы шли в каком-то особенном, приподнятом настроении. Ночь была светлой, ясной. Но что ожидает нас над вражеской территорией? Наша ставка была на внезапность налета.

Заданная высота — четыре тысячи метров. Приближаемся к цели. Город освещен. За все время с начала войны его еще никто не беспокоил с воздуха, ему еще неведомо было, что такое воздушная тревога и светомаскировка. Англичане сюда не залетали, им хватало дел в западном секторе Германии, а нашу авиацию фашисты давно «похоронили». Короче говоря, нас не ждали.

Вот мы над Кенигсбергом. Видны очертания улиц. Слева по маршруту расположен крупный железнодорожный узел, вокруг него — промышленные предприятия, работающие на войну. Туда мы и сбросили бомбы. Легли они, как видно, удачно, в нескольких местах вспыхнули пожары, а город по-прежнему освещен и ни единого выстрела. Но когда начали взрываться бомбы, сброшенные с других, сзади идущих самолетов, город всё-таки погрузился в темноту.

Задание выполнено. Отвалив от цели, мы сразу пошли на снижение, чтобы избавиться от кислородных масок, да и надобности в большой высоте уже не было. Снизившись до 1500 метров, мы выпили кофе, закурили трубки, и вдруг штурман Рогозин увидел впереди цепочку тусклых огней, медленно движущихся на восток: поезд.

— Вот бы прочесать его из пулемета от хвоста до головы, — предложил Максимов.

Вспомнилось, как зверски расстреливали фашисты наши эшелоны с эвакуированными женщинами и детьми, как бомбили санитарные составы, на крышах вагонов которых видны были огромные красные кресты… Может, и этот поезд — мирный? Черта с два! Мирным людям нечего делать в прифронтовой полосе, а раненых везли бы на запад. Фашисты, офицерье едет.

— Что ж, — говорю, — давай. Пусть почешутся. Только спустимся ниже, чтобы наверняка.

Эшелон под нами. Время дорого, горючее надо экономить, да и рассвет может застать на линии фронта, но знаю, что буду жалеть, если упущу такой случай. И я со снижением разворачиваю самолет для захода на цель. На высоте 500 метров мы, развернувшись, идем вдоль железной дороги чуть справа.

— Так будет удобно? — спрашиваю.

— Еще бы чуть ниже, — отвечает Вася.

Подходим к хвосту эшелона. Спустившись почти до 300 метров, накреняю самолет влево и удерживаю его по прямой, давая возможность стрелку вести прицельный огонь. В таком положении пилотировать самолет очень трудно и небезопасно, так как создается скользящий момент и можно легко потерять высоту, врезаться в землю. Поэтому всё внимание — пилотированию.