Он злился, что считает - его мозг считал, - и что такое перечисление чисел порождает какой-то глухой звук. Даже Эльвира... Он уставился на оклеенную обоями дверь, попытался мысленно нарисовать исчезнувший за ней образ. Поскольку цепочка чисел не обрывалась, это удалось лишь отчасти. Он почувствовал в конечном итоге лишь темный внутренний протест - проявление заключенной в нем и доведенной до крайности жизни. При этом сумма чисел и его естества превратилась в бесплодное оцепенение воли, как если бы он был сумасшедшим, который сосредоточился на одном-единственном своем побуждении и раздул его до размеров универсума.

Он был один. Тот совершенный человеческий облик -навязчиво-отчетливый, - который он еще недавно видел, теперь исчез. О той женщине Матье больше не думал; уже не помнил о благодатном тепле второго тела, проявившего к нему участие. Не вспоминал он и о собственном прошлом бытии, более содержательном, чем нынешнее: связанном с существованием Другого, кем бы тот ни был.

Его забросило из какого-то мерцающего пространства сюда - в это новое, прежде ему не ведомое томление. Он никого не звал. Он не помнил имен. И никакого имени не произносил.

В дверь постучали. Вошел грум Ослик. Лицо его было холодным - не двусмысленным, но все же загадочным: потому что в этом ночном воздухе предстало не собственное его лицо, а лишь тончайшая, словно папиросная бумага, пленка грима. «Мерцающая зеленым, как золотая фольга, если держать ее против солнца. Но я не распознаю за ней ничего подлинного». Таково было ощущение Матье.

Ослик двинулся в его сторону и сказал:

- Эльвира ждет вас, мой господин.

- Да, - поторопился ответить Матье и отвернул лицо от грума в сторону оклеенной обоями двери. Ослик в самом деле шагнул к двери и отворил ее. С приглашающим жестом. Матье поспешил за ним, услышал от грума, что ему придется подняться на несколько ступенек, поднялся, остановился перед второй дверью и понял, что первая, оклеенная обоями, дверь закрылась, - потому что вдруг стало совсем темно.

Он постучал, прислушался, ничего не услышал. Постучал еще раз; приглашения войти не последовало. Но он все-таки вошел. И первое, что увидел, - себя самого, делающего шаг навстречу и прикрывающего за собой дверь. А затем, постепенно распознавая, увидел совершенную симметрию комнаты: помещение, как бы рассеченное пополам и после, в воображении, снова восстановленное до целого. Ибо стена напротив была из стекла - сплошное зеркало, удваивающее предметы и всё происходящее. Так что Матье поначалу увидел альков за стеклянной стеной -словно в ином, недоступном мире, в нереальном. И, шагнув к этому алькову, он - его второе я - только отдалился от своей цели.

На мгновение Матье растерялся. А потом уже стоял возле гигантского окна, напротив себя самого (так близко, что мог бы дотронуться, но дотронуться не получалось), -и рассматривал себя, хлопая рукой по стеклу.

- Это я, - сказал он. - По крайней мере, таким я кажусь.

И тут же нахлынуло воспоминание - правда, очень короткое, каким бывает всякий толчок, заставляющий человека проснуться, когда внезапный перебой пульса разрушает глубокий сон, после чего остается проникнутая страхом неуверенность: единственное свидетельство недавно грозившей опасности. «Тоньше папиросной бумаги, таков я на зеркальной поверхности. У ангелов нет выдвижных ящиков, наполненных галстуками, среди которых они могли бы хранить нас, как вырезанные из бумаги фигурки, если мы были когда-то их игрушками, - ведь ангелы нагие. Но зеркала у них есть. Туда-то они и заталкивают нас... истончившихся, как мысль между двумя книжными страницами... если, конечно, от нас что-то остается. Гари. .. эта наша новая ипостась даже не как папиросная бумага... а гораздо тоньше. Тысячи и тысячи теней хранятся в одном-единственном зеркале. Все мыслимые образы... и наши тоже - если ангелы хоть раз прикоснулись к нам, чем-то им понравившимся...»

Это было, как если бы говорил Другой. Отыскалось имя. Зеркало выдало имя, но не соответствующее обличье. Матье искал вторую тень, помимо своей. Он сильней

забарабанил пальцами по стеклу. Мгновение пролетело. Прозвучало имя. Но оно снова забылось, потому что соответствующее ему обличье не показалось.

Матье отвернулся от недоступного мира, подошел к алькову - настоящему, а не отраженному, представляющему собой широкую и глубокую стенную нишу. Там стояла кровать, застеленная светло-красным - можно даже сказать, темно-розовым - бархатным покрывалом, с такого же цвета шелковисто поблескивающими подушками и одеялом. Правда, Эльвиру Матье застал не в том виде, как ожидал; он увидел лишь вздувшееся одеяло, под которым угадывались очертания человеческой фигуры.

«Она еще прячется», - подумал он, подошел к краю кровати и громко сказал:

- Эльвира, это я.

- Это и я, - глухо прозвучало в ответ.

Он присел на банкетку рядом с кроватью, смотрел на неподвижную выпуклость... полный невыразимого ожидания, но оцепеневший от робости.

Он хотел бы что-то сказать, но всякое слово казалось ему ничтожным. Он ждал ее движения - неожиданности, какой ему еще не доводилось пережить... прорыва к какому-то безграничному чувству... мощной прелюдии и одновременно опьянения... особого ощущения или запаха, обморока и безболезненного умиротворения... величайшего расширения своего естества.

Но в конце концов ожидание показалось ему лишенным смысла, а вскоре после - даже обременительным. Как будто Эльвира не была сейчас рядом с ним, пусть и укутанная покрывалом... Ждал он теперь только возможности обратиться в бегство. Но, осознав это, тотчас решил преодолеть сей опасный поворот в своем блаженном настрое, дабы не променять такой час на что-то обыденное. Он ухватился за одеяло и рывком сорвал его.

Он увидел Эльвиру. Он ожидал, что она будет нагая. Она и была нагой. Но она оказалась похожей на грума Ослика, ее брата (или кем он ей приходился), - такой же, как он, черной. Эта чернота без блеска и теней не выражала ничего и даже не подчеркивала форму тела... Несколько секунд Матье казалось, будто он смотрит в дыру или находится по ту сторону зеркала, напротив тени, не имеющей первопричины.

Лишь постепенно глаза его примирились с видом этой плоти, похожей на древесный уголь. На губах женщины он заметил красноватый блеск, красное пробивалось сквозь серо-зеленое, как жар раскаленных угольев - из-под пепла; и такой же оттенок проглядывающей из-под праха жизни должен быть у теплой щели в ее промежности - далекая, абстрактная картинка, подсказанная дерзким воображением. Матье больше и не помышлял дотронуться до этого тела; не мог, и все. Недавнее предчувствие радости сменилось опустошенностью; осталось лишь удивление, холодная констатация фактов; даже разочарования не было.

Он попытался понять, что с ним произошло. Наклонившись вперед, стал рассматривать груди лежащей и решил, что они будто скопированы с Эльвириных, но только отторгнуты в черноту, развоплощены: еще более лишены чувственности, чем если бы были из невыразительной пемзы.

- Эльвира... я Матье... - сказал он наконец ее закрытым векам, чтобы вызвать какое-то движение в бездвижном женском теле.

- Та царица[51] принимала любовников в постели, застеленной черным бархатом, ибо у нее была необычайно белая кожа. Мне пришлось выбрать другой цвет.

Теперь она шевельнулась, по-звериному гибко, протянула к нему руки, бросила себя навстречу ему, наполнив черное пространство своего тела роскошным многообразием жизни. И стал понятен смысл цветового Ничто: беспредельное обещание. Глаза Эльвиры оставались закрытыми.

Матье, подавшийся было назад, снова наклонился к этому зримому облику, с требовательной мощью развертывающему себя. Он опустился на колени рядом с кроватью, примирившись теперь и с Эльвирой, и с самим собой. Реальность была двуединством плоти.

- Все мои ощущения как-то странно запаздывают, - сказал он, - мне лишь с трудом удается прикоснуться к настоящему. Но теперь, когда я протягиваю руки, чтобы быть рядом с тобой, мне наконец выпадет миг - этот миг. Я люблю твою черноту; тебя в твоей черноте я люблю.