- Вам не нравится? - спросила Эльвира.

Сперва он солгал, что находит вино и еду превосходными; но потом признался: во рту у него все становится пресным.

- Я чувствую только вкус соды... соды, - сказал он неожиданно для себя.

- Мне очень жаль, - равнодушно ответила хозяйка. - Это значит, что нависшая над вами опасность действительно весьма велика - сама ваша жизнь под угрозой. Еда не хуже, чем она выглядит на поверхности. А шампанское... лучше ледяной воды.

- Маленькая неприятность, случившаяся под моим нёбом, не имеет никакого значения... - Он попытался и сам успокоиться, и рассеять ощущение неловкости, наверняка возникшее у хозяйки дома. Похоже, он преуспел и в том, и в другом смысле: женщина больше не принуждала его есть и пить; себя же, разочарование своего языка он вскоре забыл. Даже слова об опасности были настолько зловещи, что он сумел их отбросить.

Он рассматривал платье Эльвиры: ткань (оливково-зеленый шелк) и покрой. Шлейфа он разглядеть не мог, ведь они сидели за столом. Верхняя же часть, тесно облегающая и очень скромная, не мешала ему строить догадки о равномерном процессе роста этого женского организма, о совершенстве, какого Матье никогда прежде не встречал. Шею - белую, с легкими тенями - обрамлял высокий стоячий воротник, который спереди жестко раскрывался и переходил в неприметный разрез, теряющийся где-то под грудью. Это был только намек на разрез, с подложкой из той же материи. Но поскольку фантазия Матье уже возбудилась, ему казалось, будто распределение складок шелка в точности совпадает с его желаниями. Форма платья многое обещала, разжигала мужскую страсть, поначалу слишком пугливую, и в конце концов соблазнила Матье на дерзкую выходку.

- Вы мне позволите сесть рядом с вами, Эльвира? - спросил он и густо покраснел.

- Поскольку вы ничего не едите и не пьете, вполне естественно, что у вас возникло такое желание, - ответила та.

И откинула воротник назад; при этом разрез разошелся так легко, как могла бы сдвинуться с места не закрепленная булавкой вуаль. И взгляду Матье открылись бесподобные груди Эльвиры. Казалось, благая природа творила их с неописуемым тщанием - заботливо охраняла их долгий рост, следуя рецептам тайного совершенствования, не торопясь и не забыв ни единой черточки внешней прелести, ничего из того, что в конце концов придало им такое очарование.

Матье вскочил на ноги, раненый восторгом, острым, словно кинжал. Это был удар, проникший в его плоть, и он почувствовал, как разверзлась рана, как пролилась кровь.

- Эльвира! - крикнул он в упоении, почти теряя сознание,- Эльвира... Я всегда искал такой полноты воплощения. .. такой грезы, хотя без вас не мог ее обрести...

Он утратил власть над собой, рванулся к ней, протягивая навстречу руки.

- Вы не дотронетесь до меня, Матье, - сказала она,-Во всяком случае, не дотронетесь сейчас. Сперва вы должны меня выслушать, пусть вам и не хватает терпения.

В первый раз в ее речи появился какой-то неподобающий призвук: она кашлянула.

- То, что вы, Матье, видите, - косметика, а вовсе не мой естественный облик; восковая маска, всего лишь внешняя форма иной формы... не передающая ни ее подлинного цвета, ни подлинной прелести. Человек на самом деле... другой. И я другая - не такая, какой кажусь. И Франц другой. И вообще, вы в этом городе едва ли встретите привычную вам реальность... разве что как особое, быстро разлагающееся исключение... - или не найдете ее вообще. Вас будут некоторое время морочить; потом вы получите удар, который вас оглушит. Таков этот миг.

Она хлопнула в ладоши, как прежде. И снова в дверях появился грум Ослик, ее младший брат или кем он там ей доводился.

- Подойди, Франц, - сказала Эльвира.

Он приблизился. Она обняла его за бедра.

- Господин Матье целовал тебя? - спросила она.

- Нет, - ответил грум.

- Господин Матье расстегивал твою литовку? - спросила.

- Нет,-ответил он.

- Тогда я сама это сделаю, чтобы господин не остался в дураках.

Одной рукой она так резко рванула на себя серую форменную куртку, что Матье подумал: сейчас все пуговицы отлетят или сам мальчик грохнется на пол. Эльвира обращалась с ним как с неподатливым предметом.

Оказалось, Ослик не носил под курткой рубашку.

Матье вскрикнул и отшатнулся от этих двоих. Тело грума было черным. Не темным, как у негра, с лиловыми или оливково-коричневатыми переливами, и не густотемным, как эбеновое дерево, но черным, как сажа, матово-черным: обретшим человеческую форму тусклым углем. На черном торсе сидела светлая голова с золотистыми волосами... и Матье понял, что притягательный облик, красивый рот - лишь раскрашенная фальшивка. Это создание - на самом деле черное, как Ничто, как дыра в гравитационном поле, как экзистенция без формы.

- Его губы - замерзшая ртуть, - сказала Эльвира. Она прикрыла брату голую грудь, застегнула литовку, глянула на объятого ужасом Матье, который уже решился бежать... но вдруг был снова заворожен красотой хозяйки.

Да и лицо грума, еще секунду назад напоминавшее слепок из паноптикума, вновь обрело живое, любезное выражение. Рот приоткрылся, улыбнулся, как бы очнулся от смертного оцепенения, стал опять похож на Эльвирин.

- Я не понял этой гнусности. Мне люб только человеческий род... - Матье говорил сбивчиво и почти невнятно. Он приблизился к груму, хотел ощупать его губы; но не посмел.

- Вы не знаете реальности, что и сковывает ваш дух. А казалось бы, что может быть проще, чем понять такое? Зебра расчерчена белыми и черными полосами, встречаются и черно-белые пони, чьи шкуры похожи на карты с морями и континентами; а ведь те и другие животные -лошади, по видовым признакам. Мы же по видовым признакам люди; но по разновидности - сон, черный занавес, заслоняющий нас от нас самих. Просторные ночные поля не удивляются белизне и черноте. Кто бы на них ни лежал, мертвый или совокупляющийся, - тот темен.

- Согласен, - ответил Матье. - Я вижу поля, и мертвых на них, и любовников, переливающихся через край, и землю нагую, и землю, поросшую травой... и что всего этого как бы не существует, поскольку оно от нас отторгнуто, обездолено, уничтожено. - Он больше не помышлял о том, чтобы бежать отсюда. Эльвира освободила грума от своего объятия. Мальчик бесшумно вышел из комнаты. - Пожалуйста, Эльвира, позвольте мне поцеловать вас! - взмолился Матье.

Она выпятила губы и сказала без всякой симпатии, равнодушно:

- Я никому не отказываю; но я стараюсь уклоняться от случайных, слишком коротких встреч. Мои слова, возможно, покажутся вам фривольными. Но ресурсов души у меня немного; примите это как извинение.

Матье почувствовал, что его отвергли. Он попытался найти спасительное слово; но его внутреннее состояние было слишком сумбурным, чтобы он мог придумать подходящий ответ. Он только и сумел, что выдохнуть имя женщины, даже не успев осознать, было ли то недоумение, признание своего поражения или неуемно-дикий порыв.

Эльвира между тем продолжала:

- Вы можете в любое время покинуть мой дом; вы не связаны никаким обязательством. Но помните: любой возмущающийся обычно сам бывает не без греха.

- Эльвира - у меня нет никаких предубеждений против...

- Только не надо, Матье, говорить так, будто вы чужой самому себе! В конечном счете каждый ведет себя как умеет и в соответствии со своей натурой. Вот только стрелки на циферблате не ориентируются на нас; это нам рано или поздно придется узнать, и урок наверняка будет весьма наглядным.

- Вы мне не доверяете, Эльвира, - по крайней мере, моему разуму.

- Ваша плоть согласна; а дух ваш спит. Однако и плоть может испугаться. Сейчас-то вы любите мои груди. В этом у меня нет сомнений.

Она повернулась к оклеенной обоями двери.

- Я должна снять грим и сделать кое-какие приготовления. Когда буду готова вас принять, пришлю Франца.

Она исчезла. Не осталось даже аромата духов. Матье был смущен, но одновременно преисполнился невыразимой надежды. Не вожделение преобладало в нем, а уверенность, что никакое желание не сравнится с тем, что будет, когда оно исполнится. Правда, тревожила странная пустота в голове. Его мысли стали как бы обломками мыслей, в них не было связности, которая свойственна разумным представлениям. Из памяти словно изгладилось, откуда он пришел, - как улетучились и все намерения, относящиеся к отдаленному будущему. Даже настоящее нетерпеливого ожидания растворилось в пассивном приятии ситуации. Грум - чей образ промелькнул в сознании Матье - не имел больше никакого значения, никакого смысла в его, Матье, новой реальности. Матье видел мальчика... если можно говорить о внутреннем видении... как наклонно парящую легкую фигуру... похожую на гигантский воздушный шар для детей: ливрея, не непроницаемая и не прозрачная, серая тень...