- Нагрубив мне, вы не поднимете покойницу из могилы.

- Гари... господин Ларсон... еще вчера вечером ничего об этом не знал... совсем ничего. Иначе он рассказал бы мне.

- Он скоро узнает.

- А мой отец слышал об этом несчастье?

- Ему о нем сообщили.

- Ах ну да, я слишком наивен! Доверчив, словно щенок, которого еще не пнули сапогом в брюхо. Как мог я забыть о детективном бюро, агентстве господина Йозефа Кана, чьи письма приходят в дом постоянно?! Господин генеральный директор установил слежку за каждым из своих знакомых, чтобы знать о них... знать всё. Знать, что кого-то переехала машина, а кто-то другой в это время посещает публичный бассейн, обнимает девушку или завтракает. И вы, фру Линде, тоже тайком читаете эти письма. Либо отец забывает запирать ящик, где они хранятся, либо вы раздобыли второй ключ... которым пользуетесь вот уже двадцать лет. Тут впору прийти в отчаянье! Но ведь я блудный сын. Когда я реву, как бык, вы, фру Линде, в душе смеетесь. Вы понимаете, что я для вас не опасен. Отец знал: умерла мать моего друга. Но за всю ночь, пока мы с ним разговаривали, он ни слова об этом не проронил. Сын погибшей и его друг - единственные, кому придется узнать о случившемся позже, обходными путями, кому эту новость преподнесут как блюдо, приправленное злорадством.

- Ваши подозрения не задевают меня, они бьют мимо цели, - высокомерно сказала экономка.

- Вас ничто не заденет, ничто не попадет в цель. Потому что вы окопались за стеной лжи. Вы лгали испокон веков... и вплоть до сегодняшнего утра. Напрасно я протестую. Все объединились против меня; каждый действует сам по себе, со своим особым намерением... но эти усилия слились в одно общее дело.

- Я лишь хотела обратить вас к добру.

- Скажите, по крайней мере, главное: где похоронили фру Ларсон?

- Таких персон, как она, не хоронят. Их тела передают студентам-медикам, в качестве учебного материала.

Матье Бренде открыл было рот, но не нашел подходящих слов. У него вырвался только хрип. Он пытался сосредоточиться. Спорить не имело смысла. Наконец он сказал, устало:

- Заберите, пожалуйста, бутерброды. Они для меня несъедобны.

- Почему они для вас несъедобны, господин Бренде?

- Потому что их приготовили вы, фру Линде. Как представлю... Нет-нет, нельзя быть таким впечатлительным. Идите - и унесите всё - кофе тоже.

- Бутерброды готовила Мамзель.

- Унесите всё!

- Вы, наверное, не в себе!

- Вы, фру Линде, просили Бога, чтобы Он убил моего друга Гари! Вы молились, чтобы произошло убийство. Вы бы и гангстера наняли, чтобы зарезать Гари, если бы это не стоило денег и ничем бы вам не грозило. Вы только что обращались к Верховному Гангстеру... заказывали повторное преступление...

- Вашему отцу следовало бы не выгонять вас из дома, а поместить в закрытое лечебное заведение.

Фру Линде вышла из комнаты.

Матье Бренде остался один, в тишине и холоде. Тишина была вокруг; холод - в нем. «Я начинаю не доверять самому себе, потому что не чувствую... не чувствую того, что, по мнению других, должен чувствовать. Меня считают чудовищем... форменным чудовищем. Думают, я распущен, предрасположен ко всяческим порокам. Я же полагаю, что мои сексуальные фантазии, мои душевные устремления беднее, чем у большинства людей. Меня упрекают в том, что мне, разве что, еще только предстоит - в будущем. Но я должен научиться давать отпор. <... > Господин генеральный директор не потерпел бы такую наглость со стороны экономки. А для меня это стало первым поражением, моим первым - полнейшим - поражением. Я не дал фру Линде пощечину. Я не сохранил лицо: я смирился с тем, что мне плюнули под ноги. Не попытавшись дать отпор - побить ее, например... или расколошматить об ее голову кофейный сервиз... или воспользоваться ногами, как Гари, когда он расправлялся с мальчишками. Это позорит меня. А главное, лишает мужества. Фру Линде знает, что я покину дом еще до полудня и что с отцом не увижусь. Это придает ей силу... скотскую силу, позволяющую не принимать меня более во внимание.

Он сел, вскрыл письмо. Из конверта выпали две стокроновые бумажки, чек на 150 крон и поспешно нацарапанная записка. Он прочитал: «Матье, я тебя не дождался. Чек - на этот месяц. К 1 декабря ты получишь такую же сумму. Прилагаю еще 200 крон, потому что начало самостоятельной жизни будет для тебя трудным. Вряд ли ты умеешь налаживать быт. Но не забывай: моя любовь к тебе терпелива и, что бы ни случилось, ничего не боится».

Без подписи.

Матье Бренде сложил листок, убрал в бумажник, положил туда же чек и денежные купюры, пересчитал собственную наличность. Потом налил себе кофе, с недоверием взглянул на бутерброды, принюхался к ним. И все-таки взял один, потому что проголодался; но жевал без всякого удовольствия.

«Придется мне сказать Гари, что его мать умерла. Отец готов пойти на уступки; но я не сделаю первого шага. Наверное, он меня очень любит. Я же очень люблю Гари. Не хватает двух условий: чтобы я любил отца больше, чем люблю; и чтобы он любил Гари больше, чем любит. Низкого... ненависти... ни в одном из нас нет. Низость -качество фру Линде. Может, отец еще и ревнует к Гари. Я принимаю то, что мне предстоит. Я потерпел свое первое тотальное поражение, но прямо сейчас начну упаковывать вещи».

Он поднялся, выпил портвейна. Потом вышел из комнаты, чтобы поискать в кладовке два чемодана: маленький, который хотел сразу взять с собой, - и большой, который ему пришлют позже.

Ровно за две минуты до полудня автомобиль директора пароходной компании притормозил у кромки тротуара на Новой королевской площади, напротив того места, где Брегаде пересекается с каналом Нюхавн. Матье Бренде вылез из машины и, держа в левой руке кожаный чемоданчик, на прощание протянул шоферу правую руку. Оставшись один, молодой человек смотрит вслед удаляющемуся автомобилю. Через пару секунд он пересекает площадь и оказывается в условленном месте.

Пунктуальность Матье Бренде давно стала притчей во языцах, однако Гари в этом смысле даже превосходил его фанатизмом. Раньше, когда они здесь встречались, он еще ни разу не заставлял себя ждать. И вот теперь такое случилось. Колокола на башне бьют двенадцать, на всех обычных часах две стрелки соединяются. Матье Бренде оглядывается по сторонам; но нигде не видит фигуры, которую мог бы отождествить с Гари Ларсоном. Его беспокойство, возникшее с первой минуты ожидания, возрастает сверх всякой меры. Он думает о молитве фру Линде, пожелавшей, чтобы Бог уничтожил Гари, как уже уничтожил его мать, попавшую под машину. Страх, колотящееся сердце ввергают его в оцепенение: он не в силах сдвинуться с места, не в силах ни о чем думать. Он может только ждать. Под конец он уже и времени не ощущает, а только страх, который не отливается в изложницу конкретной мысли, а клубится вокруг проклятия экономки, вызывая странную расслабленность. Матье простоял бы так много часов, совсем разучился бы мыслить и чувствовать...

Однако по прошествии получаса Гари наконец появляется: поднимается по ступенькам из подвальчика напротив - общественной уборной; походка у него усталая. Он

не сознает, что опоздал, или не придает этому значения. Он по-простецки говорит Матье:

- Мне приспичило; надо было просраться.- И хочет что-то добавить.

Однако страх Матье уже рассеялся. Ему не до упреков. Он ведь так счастлив, что матрос наконец пришел, целый и невредимый, что он здесь, что они общаются, пусть и без слов. Вопрос «Так долго?», может, и задается, но после паузы. Ответа не требуется, не в минутах же дело. Вопрос мог бы звучать и так: «Ты заболел?» Или: «У тебя что, понос?» Или: «Ты во всем такой копуша?» Или: «Ты, что ли, газету там читал?» Но ответ все-таки дается:

- Не в том дело. Я подъехал на такси.