Рябой толмач из пленных не выдержал и отвесил боярышне поясной поклон.

— Ты ее знаешь? — спросил Бату.

— Это единственная дочь посадника новгородского Михалкова, — ответил толмач.

Бату встал, подошел к Александре и быстро надел ей на руку золотой браслет:

— Ты достойна носить этот мой дар. Оказывается, ты дочь новгородского эзэн хана. Отныне тебе будут оказывать все почести.

— У нас нет ханов, — холодно ответила Александра, возвращая браслет. — А мой отец только исполняет волю людскую.

Бату скривил губы, сказал презрительно:

— Вот я и возьму в полон весь ваш народ, как взял тебя.

— Бог не допустит, — прошептала боярышня, осенив себя крестным знамением. — Неужели с тех пор, как вступил на нашу новгородскую землю, ты так ничего и не заметил? Плохие же у тебя, хан, глаза. Где тебе воевать с Великим Новгородом…

Бату в бешенстве соскочил с трона и бросился к Александре Степановне, которая, потупясь, стояла перед ним, превозмогая слабость. Наконец она собралась с духом и посмотрела ему прямо в глаза, когда Бату был уже на расстоянии полшага от пленницы. Он отшатнулся, словно от сильного удара, и прикрыл широкое желтое лицо своей маленькой ладонью.

— Синие глаза, синие, непобедимые, цвета всемогущего неба. Дочь смертного, откуда у тебя такой цвет глаз? Правда, — слегка усмехнувшись, закончил он, — их можно выколоть.

Бату вернулся к трону и снова уселся на него, нетерпеливо дернув ногой:

— Что я говорю? Синие глаза тебе дало само вечное небо. Что толку, если их выколоть?

Он щелкнул пальцами, что-то тихо сказал молодому нояну, и тот подал ему хур[120]. Навершие хура было сделано в виде фигурки коня, поэтому он так и назывался.

Бату проверил, как он звучит, и протянул его боярышне:

— Прими от меня в дар этот золотой хур — он принесет тебе счастье. Вместе с ним я дарю и музыкантов — хуурчи, которые будут услаждать твой слух, чтобы мысли были спокойны. Помоги мне только вступить в переговоры с твоим отцом. Если он сдаст мне Новгород — и он и весь ваш род будут осыпаны моими милостями, — сказал вкрадчиво Бату, вынимая знак власти — золотую пайдзу с изображением разъяренного тигра. — А тебя я возьму в жены.

— Мой отец никогда не сдаст тебе Новгорода! А если бы и захотел, его самого сместили бы, как и любого другого, какого бы рода и звания он ни был, хоть сам князь, — проговорила Александра Степановна, чувствуя подступающую слабость и дурноту.

Бату, наблюдавший все со своего трона, сказал негромко:

— Я вижу — ты еще слаба, и я не буду держать тебя долго. В твоих речах много непонятного для меня, но и ты меня не желаешь понять. Уразумей: я всегда добиваюсь того, чего хочу. Если ты не поможешь, мне поможет моя вещая сабля. Ты будешь говорить с отцом? Отвечай!

— Сабля, — с трудом произнесла Александра Степановна, — может лишь заставить замолчать, а не говорить, и то только тех, до кого дотянется.

— Дотянется, — не скрывая больше злости, сказал Бату, — войско мое неисчислимо, как морской песок…

— Песчинки нельзя отличить одну от другой, — возразила боярышня, — а мы не похожи друг на друга, каждый имеет свой лад, свою особицу и может постоять за себя.

Бату, понявший наконец, что ничего он от боярышни сейчас не добьется, кивнул чародеице:

— Отведи ее за ширмы и позаботься о том, чтобы она была жива.

— Ей нужен покой, — глухо ответила чародеица, — если ты и дальше будешь мучить ее — она умрет.

Оставшись один, только в обществе нескольких безмолвных и бесстрастных тургаутов, и убедившись, что кэбтэулы[121] уже заняли свои места вокруг его юрты, Бату поел из одной чаши буузы[122], из другой попил кумыса, вытер руки о полы чапана и, приказав потушить большинство светильников, улегся на подушки в западной, мужской части юрты — части петуха. Вспоминая весь разговор с пленной уруской, с боярским сыном Федором, он долго не мог заснуть, мучительно размышляя, а первые лучи солнца, через тоно упавшие на лицо, уже разбудили его.

Потянувшись, Бату встал, пристегнул лежавший у изголовья меч и не успел еще дойти до трона, как ноян с металлическим змеиным поясом, неслышно войдя в юрту, торжественно сказал:

— Ослепительный, прибыл гонец от великого хана Угэдэя из Каракорума. Он говорит сейчас с начальником стражи.

Бату, с которого мигом слетели остатки недолгого ночного сна, закричал:

— Всех моих братьев, всех бигэчи, всех сюда! Подбросить дрова!

За ночь Саин хан принял очень важное решение, для осуществления которого ему нужен был теперь только предлог…

Аджар еще раз оглядел себя: узорчатый чапан был цел и выглядывал из-под короткого — до колен — полушубка мехом наружу, изогнутая книзу сабля свисала с левого бока, на голове лисий малахай. За спиной лук и три колчана со стрелами с железными двуперыми наконечниками, чтобы их труднее было вырвать из тела. К седлу были приторочены два кожаных мешка — турсука для воды и сушеного мяса. Ноги обуты в шагреневые черные сапоги с загнутыми носками, надетыми поверх меховых чулок. «Все как надо, все как у воина, совершающего дальний зимний поход», — подумал он.

Перейдя на крупную рысь, он уже через час доскакал до одной из сторожевых застав, окружавших ставку Батыя. Навстречу ему выскочили три вооруженных всадника, натянули луки.

— Кто такой? Куда едешь? — закричали они.

— Начальника заставы мне, — раздался в ответ надменный приказ.

Всадники переглянулись, и по знаку старшего один из них ускакал. Вскоре он вернулся с пожилым нояном в черном чапане и белом войлочном калпаке.

— Я гонец великого хана Угэдэя, ноян Аджар, к Саин хану Бату с приказом! — опережая вопросы, прокричал всадник. Он отвернул полу и показал золотую пайдзу с изображением кречета.

Начальник заставы и все три всадника молча спешились и повалились лицом в снег.

— Позволь, о светлейший, верному рабу обнять копыта твоего коня, — проговорил, лежа, начальник заставы. — Мы давно ждем тебя! Амбагай предупредил нас.

— Быстро веди меня к Саин хану!

Начальник заставы вскочил, прыгнул в седло и поскакал, указывая путь Аджару. Он кричал во все горло:

— Внимание и повиновение! Дорогу гонцу великого хана Угэдэя! Да продлится на многие годы его благоденствие и царствие по воле вечного неба!

Перед огромной разноцветной юртой Бату стояла палатка начальника стражи, за нею в нескольких шагах от входа, по обе стороны, горели высокие очистительные костры.

Аджар спешился, бросил поводья одному из подбежавших чэригов. Подобострастно кланяясь, к нему подошел высокий ноян с сабельным шрамом через все лицо. Заискивающе улыбаясь и указывая на саблю, протянул руку. Аджар невольно вздрогнул, потом, не мешкая, отстегнул саблю, снял из-за спины лук и колчаны со стрелами и отдал все начальнику охраны, тот принял их со вздохом облегчения и быстро, несколько раз поклонившись, сказал:

— Как только посол великого хана выйдет от Саин хана, да продлит вечное небо его дни, он сможет у меня получить свое оружие и коня.

Аджар милостиво кивнул и прошел мимо очистительных костров к юрте Саин хана. Тут ширазский ковер, прикрывавший вход, отодвинулся, навстречу ему вышел молодой ноян в чапане, расшитом яркими цветами. Он также низко поклонился Аджару и, первым войдя в юрту, громко провозгласил:

— Внимание и повиновение! Гонец великого хана Угэдэя, да продлится его царство вечно, к Саин хану Бату.

Разноголосый шум замер. Войдя, Аджар остановился у порога и огляделся. Огромная юрта была полна народа. В центре перед бронзовой китайской печкой, изображавшей сказочное чудовище и издающей тонкий аромат сандалового дерева, на серебряном индийском троне, инкрустированном слоновой костью и цветной эмалью, сидел Бату. Вокруг теснилась толпа приближенных, многие из которых были облачены в китайские халаты преимущественно всех оттенков красного цвета, символизирующего победу. Аджар удивился такому засилию китайских советников, хотя и знал, что их влияние растет с каждым годом, что они мечтают даже о переносе столицы империи из Каракорума в Пекин и хотят, чтобы великий хан стал китайским императором.