— Сколько же надо времени, чтобы изготовить настоящую глиняную посуду? — спросил рыцарь.

— Смотря какая посуда, — мигая усталыми глазами, ответил Евстигней. — Бывает, и две седьмицы надобно, бывает, и одну.

— А как же ты эти шары так скоро сработал? — удивился Иоганн.

— Так ведь у каждого гончара свое вежество есть…

— Я вижу, ты в своем деле большой мастер, что же ты здесь поселился, на отшибе?

— В Новгороде своих гончаров хватает, а тут самое бойкое место на дороге, что из Торжка в Новгород ведет. Товар у меня такой, что никто без покупки не уедет… А главное — глина здесь особая, голубая.

Евстигней, осмелев от доверительного и дружелюбного тона рыцаря, сам решился спросить:

— А что за нужда тебя, боярин, из твоей отчины потянула, стала бросать по белу свету?

— Воли искал и ищу, Бвстигней, воли.

— Так ведь ты и так не холоп, не смерд, — удивился гончар.

— Да, у меня даже замок родовой был, только воли не было, — вздохнул Штауфенберг. — У нас как: каждому, кто выше тебя званием, ты раб, кто ниже — тому ты господин. Так все на плечах друг у друга и стоят. Посторониться нельзя — вся храмина рухнет. Один выбор оставался — или неволя на отчине, или воля на чужбине… Мне теперь вся земля отчиной стала, особливо ваша, новгородская…

Жар от открытой печи становился все нестерпимее. Евстигнея спасал от искр только длинный, до пола, кожаный фартук, а они летели во все стороны, когда он ворочал ухватом. Делал он все это споро, уверенно, и вот уже первый раскаленный шар стоял в устье печи, полыхая теплом, обожженный до красно-бурого цвета.

— А все ж, боярин, — ухмыльнулся Евстигней, — нет, видать, у тебя дела любимого, ремесла какого. От дела не убежишь. Только на отчине твой труд и его красоту понять могут.

— Это ты верно сказал, гончар. Завидую тебе. Однако время сейчас такое, что и мое ратное ремесло пригодилось. Лютый ворог на Русь напал.

Между тем в избе все уже проснулись. Александра, прикорнувшая на часок прямо за столом, положив голову на руки, велела убрать сшитые балахоны и ставить на стол остатки вчерашней брашны[53].

Но вот все шары наконец остыли, и Евстигней постучал по каждому, чтобы проверить по звуку, нет ли в нем какой трещины. Теперь можно было их заполнять. Рыцарь, Афанасий, Митрофан и прибившийся к ним Трефилыч, которому все новое было любопытно, выполнили работу очень быстро, ни капли не проливши. Евстигней затыкал отверстия сырой глиной, а поверх обмазывал еще и смолой.

Ребятишки сползли с полатей на пол и затеяли возню, мешаясь у гостей под ногами и не очень-то обращая внимание на укоризны и подзатыльники старшей сестры. Марфа радушно улыбалась, потчуя гостей, огорчаясь, что нет у нее для них свежеиспеченного хлеба, так как в печи на этот раз краснели и румянились не караваи, а странные невиданные круглые горшки.

Пора было выступать. Штауфенберг надел кожаные с набитыми железными пластинами латы и с помощью Евлампия забрался на своего буланого. Остальные тоже сели на коней, а Евлампий и Митрофан устроились править санями и уже взяли в руки вожжи. Евстигней и Марфа вышли провожать гостей, а вся мелюзга сгрудилась в открытых дверях у ног Ксюши, таращась на всадников, особенно на блестящие латы рыцаря, золотые его шпоры и высокий шелом.

— Смелые ребята растут. Настоящие новгородцы будут, — похвалил их рыцарь.

Марфа зарделась от удовольствия и истово осенила ратников крестным знамением.

— Торопитесь! Уезжайте немедля в Новгород, — повторила на прощание Александра.

У развилки боярышня остановила свой отряд.

— Трефилыч, — подозвала она старого рыбака.

Когда тот подъехал, Александра что-то тихо ему сказала, и он отделился от отряда и поскакал в полуночную сторону. Остальным она объяснила, что путь их лежит к Ильиной горке, что на полдороге к Торжку, и чем быстрее все они туда доберутся, тем лучше, а они с Бирюком и его охотниками поскачут вперед.

Бирюк на громоздкой, но ходкой мышастой кобыле не отставал от Александры, и они быстрой рысью поскакали вперед по льду непрерывно петляющей в этих местах реки. Потом они выбрались на утоптанную дорогу, которая стала медленно и неуклонно поднимать их все выше на валдайские холмы и горки, и поехали рядом. Вдруг Бирюк придержал кобылу, и по его знаку Александра Степановна осадила своего чалого. Бирюк знаками показал ей, что надо укрыться за деревьями. Оба спешились, и Бирюк уверенно и тихо по глубокому еще снегу пошел через лес вперед к обрыву. Александра Степановна ступала следом. У поваленной ракиты перед сплошными зарослями молодого ельника Бирюк остановился, присел и знаком подозвал к себе боярышню.

Сквозь покрытые снегом ветки увидели они внизу диковинных всадников — на низкорослых лошадях с густой шерстью, в круглых железных шлемах, или в белых войлочных калпаках[54], или в рыжих лисьих малахаях[55] на головах, с кривыми саблями у поясов, с горитами[56], из которых торчали луки и стрелы на спинах, с круглыми щитами, с копьями, концы древков которых упирались в стремена, а под их ромбовидными остриями развевались конские хвосты. По четыре в ряд скакали желтолицые, узкоглазые всадники. Не слышно было ни говора, ни ржания коней, неподкованные копыта которых почти бесшумно ступали по льду реки. Александра как завороженная смотрела на это жуткое зрелище, боясь пошевелиться. Неожиданно она не столько услышала, сколько почувствовала около себя какое-то движение — это Бирюк бесшумно снял с плеча лук, вложил стрелу и уже натягивал тетиву, целясь в единственного всадника, отличавшегося от других и служившего хорошей мишенью из-за красного корзна, накинутого на плечи. Александра еле успела остановить руку охотника. Видение исчезло так же внезапно, как и появилось. Когда последний верховой скрылся за крутым поворотом реки, Александра перекрестилась.

— Ты хотел поразить воина в красном корзно впереди второй сотни? — спросила она. (Бирюк кивнул.) — Зря. Это же он должен привести отряд поганых к Ильиной горке. Надо торопиться! Таурмены выслали их дозором выведать, что ждет войско Батыя на пути к Новгороду, если они пойдут этой дорогой. Вот и покажем с божьей помощью, что их ожидает. Как деды и прадеды наши учили: «Держите очи долу, а души ввысь».

Степан Твердиславич провел беспокойную ночь. Спал урывками, не спал — забывался короткими полуснами, полудремами.

Тяжело ворочался на широких полатях, так, что скрипели и прогибались толстенные тесаные дубовые доски. Неотвязная мысль о дочери саднила сердце, буравила мозг, не давала покоя. А куще сдавила голову дума о Торжке, обагренном кровью, о нашествии поганых, о судьбе своевольного Господина своего Новгорода и славных новгородцев…

Все время, будто бы и не к месту, всплывали давно знакомые слова: «Как дуб крепок корнями своими, так и Новгород крепок честью и доблестью сынов своих». Однако в глубине души Степан Твердиславич знал, что к месту слова сии; гоня эту мысль от себя, мучился еще больше.

За долгие годы бессменного посадничества Степан Твердиславич привык к тому, что Совет Господы, хоть и дотошно обсудив, соглашался с его предложениями, что вече, хоть и поартачившись да покричав, принимало такое решение, какое он хотел, пусть и с добавками. А тут заело…

Поначалу все шло гладко: не только вече быстро согласилось возводить тверди и засеки на пути орд иноверцев, срочно закупать хлеб и иные обилья по волостям и погостам, но и уже поскакали с вечевыми указами гонцы во все концы земли новгородской, поехали обозы. Когда же речь зашла о том, посылать или не посылать помощь Торжку, вече забурлило, ходуном заходило. Никто в стороне не остался. Первым выскочил желторотый Матвей Горшков — староста Гончарского конца. За что только его выбрали? Ни древнего рода, ни звания. Да, проглядели его бояре! Конечно, ратник он отменный, что говорить, во всех концах его уважают, вот сразу поддержку и получил. Он утверждал, что надо, мол, от иноплеменников этих откупиться, выплатить им дань — десятину во всем, как они всегда требуют: и в людях, и в конях, в белых, вороных, в бурых, рыжих и пегих, да и в князьях, — и божьему гневу не противиться. Мы ведаем, говорил, если не кончить добром с этим племенем, зла не миновать.