Владыка медленно прошествовал к выходу из палат. Степан Твердиславич очнулся наконец от своих дум при первых же ударах вечевого колокола и последовал за ним. Они отправились по обширному двору к площади перед собором Святой Софии, где на этот раз решено было собрать вече. Вечевой колокол продолжал громко ухать, раздавался рев труб, крики биричей: «Вставайте, люди! Вставай, славный Новгород! Вече у Святой Софии! Вставайте!» При этих звуках посадник выпрямился, расправил плечи, как будто сбросил тяжелый груз, и поднялся на вечевую степень[51], где уже стояли тысяцкий Никита Петрилович и осенявший крестным знамением толпу владыка.

Площадь быстро заполнялась, все новые и новые людские реки втекали с разных сторон, постепенно запружая и близлежащие улицы. Все это колыхалось, волновалось, всплескивалось отдельными выкриками, лихой песней, скрежетом металла. Бояре в меховых кожухах, новгородские купцы и иностранные гости в разноцветных одеждах, отороченных собольим мехом, разных чинов и званий вои, меньшие люди: ремесленники в кожаных передниках, мелкие торговцы, лотошники, охотники всех родов, рыбаки, свободные крестьяне, даже холопы и закупы, не имевшие права подавать голос при принятии решения, но кричавшие больше всех, всякого рода ярыжки и калики перехожие — кого только не было на площади! И все шел и шел к ней народ. У Степана Твердиславича сладко и тревожно заныло под ложечкой, но он, сдерживая волнение, поднял правую руку. В быстро наступившей тишине особенно громко прозвучал его раскатистый низкий голос:

— Слушай! Слушайте, люди, господа и братья! Слушай, Господин наш славный Новгород!

Всадник в красном корзно проскакал уже верст двадцать по направлению к Торжку, когда дорога отвернула от реки и углубилась в березовую рощу. И справа и слева замелькали белые стволы. Запахло какой-то особой свежестью, исходившей от деревьев, в которых начали бродить весенние соки. Сколько лет он был оторван от чар этой светлой красы! Казалось, черные зраки берез следят за ним и приветливо щурятся.

Потом потянуло дымком близкого жилья, и в вечернем сумраке неожиданно возникли как из-под земли зыбкие очертания небольшого домишка с высокой, покрытой соломой серой крышей, с притулившимися к нему хлевом и другими службами. Казалось, зажмурь глаза, а потом вновь открой их, и все это бесследно исчезнет, как сказочное видение.

Ворота были гостеприимно открыты, и верховой въехал во двор. Незлобиво забрехали собаки, а одна, смешная и лохматая, даже завертелась у ног, радостно повизгивая. Привязав лошадь к коновязи и бросив в колоду свежего сена, припасенного для проезжих рачительным хозяином, боярин направился по дорожке к дому мимо довольно высокого снежного холма, образовавшегося из гончарной печи — снег кое-где растаял на ее своде, и видны были красные кирпичи кладки.

Отворив дверь и пройдя через темные сени, путник оказался в большой светлой горнице, главное место в которой занимала печь внушительных размеров, побеленная и покрытая замысловатыми узорами. Да и все в доме, что только можно было разрисовать и разукрасить, было разукрашено и разрисовано: и детская люлька, и деревянные сундучки, и поволоки, прикрывавшие окна от сажи, и прялка, и рушники под образами, и пестрые дорожки на полу. Многочисленные резные полки были заставлены игрушками и свистульками да горшками самого разного вида и назначения, изготовленными хозяином явно для продажи. Сам же он сидел сейчас в другой части избы, у окна, в белой полотняной рубахе и портах и крутил босыми ногами гончарный круг. Из бесформенного куска глины вырастал под его руками высокий и стройный горшок, который рождался прямо на глазах. Гость смотрел на это чудо не отрываясь — подобное зрелище всегда завораживало его.

Потом гончар взял гребень и, продолжая крутить круг, украсил тулово горшка волнистыми и прямыми линиями. Отделив поддон от верхнего круга суровой ниткой, он водрузил готовый сосуд на полку сушиться перед обжигом рядом с другими такими же заготовками и собрался было отрезать новый кусок от громадного кома голубоватобелой глины, как его окликнула молодая жена, достававшая в это время из печки крутобокий горшок со щами:

— Да будет тебе, Евстигней! Дети, поди, заждались…

Только тут она обернулась и заметила вошедшего, который перекрестился на образа и низко ей поклонился.

— Батюшки! Да у нас гость, а я и не узрела! — воскликнула хозяйка, ставя горшок на середину деревянного, чисто выскобленного стола, вокруг которого сидели шестеро детей мал мала меньше — старшей было лет десять — двенадцать, а младшему не больше двух, — и каждый держал по деревянной ложке.

Все шесть пар глаз уставились на боярина, а у некоторых ребят даже рты приоткрылись от любопытства.

Тут подошел хозяин, и они с гостем отвесили друг другу поясные поклоны.

— Садись с нами за стол, боярин, не побрезгуй, небось устал с дороги, — сказал Евстигней и начал мыть руки, наклонив подвешенный на веревке, спускавшейся с потолка, медный водолей.

Отведав щей да просяной каши, выпив кринку парного молока, гость заторопился в дорогу.

— Ты часом боярышню Александру, дочь посадника новгородского, не знаешь? — спросил он Евстигнея.

— Александру свет Степановну? Как не знать! У меня брат в Новгороде сотский. Да и сам я там раньше жил, пока не нашел здесь неподалеку, на берегу Поломети, выходы глины совсем особенной. Вот поближе к ней и перебрался. Да и товар возить удобно что в Новгород, что в Торжок, что в Русу. И меня никто не минует.

— Боярышня скоро здесь будет. Дай мне бересту да писало, я ей грамоту составлю. Передашь в собственные руки. Ясно?

— Ясно-то ясно, а что ей сказать-то, от кого грамотка?

— А ничего не говори, она все сама прочтет, — нетерпеливо дернул свисающий тонкий ус проезжий, сел у окна на лавку и стал быстро писать.

Отдав Евстигнею бересту, он поблагодарил улыбчивую хозяйку за хлеб-соль, поклонился и вышел.

Хозяин проводил его на крыльцо, с немалым удивлением взглянул на мохнатую низкорослую лошадь, на которую гость взобрался как-то боком, стараясь не шевелить раненым плечом.

— Поостерегись, Евстигней, — сказал он, — войско кахана Бату окружило Торжок. Город долго не сможет продержаться, и путь на Новгород будет открыт. Я не хотел в доме говорить — пугать твою жену и детей.

— Спасибо, боярин, что предупредил. Да что нам-то бояться? Мы люди мирные.

— Мой совет — беги, пока не поздно, — возразил боярин. — Они никого не щадят. А там как знаешь… Бог в помощь!

Евстигней долго, не отрываясь смотрел вслед всаднику, поскакавшему по дороге на Торжок.

Солнце уже опускалось где-то за правобережными холмами, когда на льду Полы появился маленький отряд Александры Степановны. Недавно была метель, и реку занесло снегом, так что только конь Бирюка, на котором он часто бывал в этих краях, уверенно отыскивал дорогу. А за ним уже шли все остальные. Именно поэтому никто не услышал топота копыт тяжелого буланого жеребца, пека не заржали кони, почуяв друг друга.

Оглянувшись, Александра увидела, что это рыцарь Иоганн, а с ним Митрофан, который, красуясь, правил упряжкой, стоя у самого передка, щелкая кнутом и лихо гикая, но сани были тяжело нагружены, и лошадь тащила их с трудом. Рыцарь вел в поводу еще и коня Александры.

— Ты, дядя Иоганн? — обрадовалась и удивилась боярышня. — Как ты здесь оказался?

— Ex mero motu — по собственному желанию, — улыбнулся Штауфенберг, наклонился с седла и помог Александре водрузиться на иноходца, сила, скорость и выносливость которого недавно спасли жизнь Митрофану. — Ех mero motu, дитя мое, — повторил Штауфенберг.

— Зачем ты наклонялся за мной, дядя Иоганн, — смеясь, спросила Александра, — ведь я уже давно не та маленькая девочка, что когда-то играла у тебя на коленях.

— О, это гораздо легче сделать было, чем с коня в тяжелых доспехах слезать, чтобы моего воеводу приветствовать. — И он с преувеличенным почтением снял шлем и склонил голову.