Бату посмотрел на склоненную седую голову и задумчиво сказал:

— Что-то не попадался мне этот гонец в Каракоруме при дворе моего дяди великого хана Угэдэя…

— Да, — подтвердил Субэдэй, — он редко бывает при дворе. Зато я не раз встречался с ним в бою. Но говорят, о великий, у тебя тоже были гости — прекрасная уруска?

Бату невольно поежился.

— Строптивая девчонка. Она чуть не убила себя, но моя новая шаманка взялась ее спасти. У этой уруски синие глаза — цвета победы… Они меня пугают. В них такая ненависть. Ее трудно будет усмирить…

— Предоставь это мне.

Ни Бату, ни Субэдэй, увлеченные разговором и зрелищем свертывающегося лагеря, ни их телохранители не заметили, как небольшие снежные сугробы в лесу зашевелились и стали медленно приближаться к холму, окружая его. Люди в маскировочных белых накидках двигались короткими перебежками и опять застывали. Игнату Трефилычу, который показывал дорогу, первому удалось подобраться к кресту и спрятаться за ним. Воины внизу с нетерпением ждали его знака. Но тут произошло неожиданное: два гигантских волкодава Субэдэя, с которыми он не расставался, почуяли что-то недоброе и стали остервенело лаять. Охрана Бату натянула луки. Субэдэй отпустил собак, и они бросились к кресту: но просвистели две стрелы, и раненые псы с визгом покатились по снегу. Это стрелял Миша, спасая своего отца, но было поздно — Трефилыча заметили, и множество стрел пронзили его. Игнат хотел что-то сказать, но не смог. Его ясные голубые глаза закрылись, голова поникла, изо рта потекла кровь, и он упал у каменного основания креста. Только стрелы дрожали на нем, как иглы ежа.

— Не шевелитесь, — прокричал вдруг снизу зычный голос по-монгольски. — Мы держим вас всех на прицеле. Вы окружены.

Тут воины дружины Александра встали с земли, звеня кольчугами и размахивая мечами. Лучники урусов стояли неподвижно, целясь в охранников на вершине холма, в самого Бату и в Субэдэя. Александр вышел вперед и снял шлем.

— Я новгородский князь Александр, — сказал он. — Я понимаю, что наши силы не равны. Но прежде чем уничтожить нас, вы сами погибнете.

Урусский толмач перевел его слова.

— Чего же вы хотите? — перевел он и вопрос Бату.

— Освободите пленницу, которую вы захватили, и отпустите ее с нами — это дочь новгородского посадника Михалкова.

— Я хочу посмотреть на тебя, князь, — сказал Бату, смело раздвинул телохранителей и вышел вперед. — Ты молод и хорош собой — я понимаю, почему тебе приглянулась эта уруска. Я верну ее, только не знаю — живой или мертвой.

Саин хан подал знак, и один из телохранителей бросился бежать к юрте Батыя. Воины Александра не сводили с него глаз.

А Бату между тем продолжал свою речь:

— Ты знаешь, князь, что я отдал распоряжение войску поворотить назад? Вы избежали участи других городов урусов, но вы готовьте большую дань, если не хотите, чтобы я вернулся. Ты сам будешь привозить ее. Передай это своим новгородцам!

— Не знаю, что будет потом, но если ты сейчас не исполнишь моей просьбы, ты заплатишь за это своей жизнью!

И толмач перевел его слова.

В это время из юрты вышел ноян, неся на руках безжизненное тело Александры. Тяжело ступая, приблизился он к краю холма. Александр подошел к нояну и осторожно взял у него боярышню. Тургауты готовы уже были спустить тетивы своих луков, но Субэдэй остановил их высоко поднятой камчой. Слабое дыхание вырвалось из груди Александры. Не обращая больше ни на что внимания, князь понес ее к лесу, где их ждали кони. Русские воины окружили князя полукругом и, выставив вперед мечи, прикрываясь щитами, тоже стали пятиться к лесу.

Свист и улюлюканье понеслись им вслед. Последним отходил Миша, продолжая держать на прицеле самого Бату. Потом неожиданно он бросился на землю и ползком добрался до ближайшего дерева. И как раз вовремя — десяток стрел послали им вслед монголы в бессильной злобе.

Князь тяжело шагал по снегу, не выпуская Александру из рук. Он шел прямо через лес к оврагу, где за деревьями были спрятаны кони. Завернув боярышню в шубу, он положил ее в сани. Миша погнал упряжку в Новгород. Александр и его малая дружина ехали следом, выслав вперед гонцов.

А тем временем разъяренный Субэдэй послал во все стороны отряды чэригов, отобрав их из своего личного тумена, чтобы хоть под конец преподать новгородцам урок послушания и оставить по себе память!

Афанасий и Евлампий внесли Штауфенберга с помощью Дарьи и Устиньи в ту же горницу, где он совсем недавно спасал жизнь Илье. Они положили рыцаря на широкие полати, над которыми хитроумный Трефилыч возвел сыпухи из тонких жердей, плотно прилегавших друг к другу и хорошо защищавших от копоти и сажи. Илья жарко натопил печь, но ветра на улице не было, и дым спокойно поднимался кверху и с легким шумом выходил в волоковое оконце высокой крыши.

Когда сняли с Иоганна тяжелые латы в виде кожаного полукафтана с набитыми на нем железными пластинами, кольчугу из колец с арабскими надписями, задубевшую от крови шерстяную камизу, которую пришлось отмачивать и разрезать, рейтузы, пропитанные свежей кровью, туго облегавшие ноги и чресла, то они увидели глубокую отверстую рану в боку. Афанасий истово перекрестился, произнес короткую молитву и решительно направился куда-то, с лицом, вовсе не выражавшим иноческого смирения. За ним, крестясь, ушел и Евлампий.

Руки у Дарьи опустились, она смотрела широко раскрытыми глазами на рану, на эту единственную точку, в которой сосредоточилась сейчас для нее вся жизнь, наконец губы ее зашевелились, она резко обернулась к Устинье, выхватила у нее горшок с настоем трав и стала обмывать рану. Потом бросилась к печи, вынула из кипящей воды тонкую нить, сделанную из кишок барана, вдела ее в иглу, вернулась к Иоганну и стала сшивать края раны. Рыцарь глухо застонал. Наложив шов, Дарья, которая с того самого момента, как привезли Штауфенберга, не произнесла ни единого слова, молча перевязала его, натянула на него беленую льняную рубаху Ильи, в широких складках которой совсем потерялось худое тело Иоганна. Дарья прикрыла его большим овечьим тулупом, а к горящему лбу приложила холодные капустные листья.

— Пить, — попросил рыцарь.

— Потерпи. Нельзя тебе сейчас, — глухо ответила Дарья, с трудом сдерживая охватившую ее дрожь, и только смочила ему губы. — Я нашла твою сумку с золотыми и серебряными иглами, но я не знаю, как ими лечить, что с ними делать…

— Оставь… Теперь этим не поможешь… Позови Афанасия, — тихо сказал Иоганн, следивший за ней из-под полуопущенных век. Его тонкие губы потрескались, обнажив ровные белые зубы с небольшим утолщением посредине.

Дарья нашла чернеца в подклети, где он вместе с Евлампием колдовал при светцах над разноцветными порошками для греческого огня, как их учил Штауфенберг, борясь с усталостью.

— Поднимись в горницу, — сказала Дарья.

— Недосуг мне. Надо быстрее адскую смесь изготовить, а не то, не ровен час, таурмены нагрянут, — угрюмо ответил Афанасий, не прерывая занятия.

— Иван кличет, — тихо проговорила Дарья.

— Так бы и рекла, глупая, — досадливо бросил Афанасий и тотчас пошел наверх, вытирая руки о рясу.

Услышав шум, рыцарь открыл глаза и обратился к Афанасию.

— У меня мало сил осталось, святой отец, — впервые называя его так, сказал он, превозмогая боль, — я с твоей помощью закончить свои земные дела собираюсь…

— Ты хочешь исповедаться и получить отпущение грехов?

— Troppo tardi — слишком поздно, святой отец, боюсь, времени не хватит… Jn extremis… В момент приближения смерти… я хочу, чтобы ты меня с Дарьей Пантелеевной брачным законом сочетал.

— Да в своем ли ты уме, боярин? — изумился Афанасий.

— Если ты друг мне, то поторопись… Age quod agis… Делай свое дело. Пиши, — с трудом проговорил рыцарь.

— Воля того, кому предстоит вскоре предстать перед ликом всевышнего, священна, — решительно сказал Афанасий, вынул писало и берестяной свиток, расправил его, присел к столу и приготовился записывать.