Как свежевыпавший снег, покрыли всю площадь перед Преображенским собором ратники Михаила Моисеевича: в белых рубахах поверх кольчуг, в сияющих на солнце шлемах и златотканых поясах. У каждого с левого бока висел меч, одни держали в руках копья и сужающиеся книзу щиты, другие были с наборными луками и колчанами, полными стрел.

Уголком глаза Иван Дмитриевич заметил в рядах своих сыновей: худой и высокий Роман походил больше на покойную мать, а приземистый Завид пошел в отца — те же пухлые губы, короткий нос, только глаза не серые, а голубые, как у матери, — но закоченевшее сердце посадника уже не дрогнуло. Перед рядами горячил бешеного, как и он сам, гнедого жеребца Михаил Моисеевич, носясь взад и вперед без шлема, с рассыпавшейся на ветру рыжей копной волос. Казалось, что воевода все время улыбается, но тут Иван Дмитриевич дрогнул, увидев вблизи не улыбку, а хищный оскал, страшнее самой смерти. Повинуясь знаку посадника, Михаил Моисеевич не без труда остановил давшего высокую свечку скакуна. Иван Дмитриевич прокричал охрипшим и усталым от недосыпа голосом, но его услышали все златотканые:

— Сыны мои! Вы идете на последний, смертный, неравный бой! Может статься, что никто из вас не вернется, да и некуда вам будет возвращаться, поелику верю, что каждый из нас, новоторжцев, свой долг перед Святой Софией, перед Новгородом, перед Русью исполнит. Враг не сможет захватить окольный город и детинец, пока не будут они полностью порушены и все их защитники не погибнут. Это вам говорю я, ваш посадник! Теперь вся надежда на вас, братья и сыны мои! Пробейтесь к шатру самого Субэдэя и подрубите его! Только это может спасти город!..

— И подрублю, — тонко и с присвистом крикнул Михаил Моисеевич. — Видит святой Михаил, подрублю, а заодно и голову этой собаке!

— Слышите? Перестал бить окаянный порок — это отряд отчаянных смельчаков-новгородцев прорвался к нему. Для вас сей знак — пора выступать! С Богом!

Ряды златотканых заколыхались. По сигналу воеводы загудели варганы, ударили бубны, пронзительно засвистели сопели. Ратники направились к обшитому деревом проходу сквозь земляной вал, снаружи прикрытому тонкой стенкой и замаскированному. Туда метнулся с поднятым мечом Михаил Моисеевич, за ним двинулась его рать, подняв над головой щиты, чтобы укрыться от стрел, образуя единый и неотвратимый поток, который обрушился, извиваясь, на не ожидавшего нападения с этой стороны ворога, стек на окруженный тыном посад и стал пробивать себе дорогу к Тверце, где на крутом берегу возвышался шатер Субэдэя. Златотканые шли теперь правильным треугольником, острием вперед, с копейщиками по краям и лучниками посредине. Чэриги, не готовые к вылазке, заметались, гонцы поскакали к Субэдэю, но стрелы урусов вовремя настигали их. Вдруг вновь послышались глухие удары — это возобновил свою работу главный порок, но рушили падающие камни не ворота окольного города, а возведенный таурменами тын, освобождая путь златотканым.

Нелегко далось это трем отчаянным новгородцам: они пробрались незамеченными в своих белых балахонах сначала по реке, а потом за телегой, груженной новыми камнями для метания, прячась среди развалин и остовов сгоревших домов, почти до самого главного порока, пока их не заметили чэриги из его охраны. Пришлось пустить в дело оружие. Подняв двумя руками меч над головой, крестьянский сын Миша опускал его на низкорослых нукеров и чэригов, как заправский воин, разрубая одним ударом чуть не пополам, вместе с их круглыми щитами, которыми они пытались обороняться; шедший за ним следом Силантий успевал выпускать одну стрелу за другой, не давая врагу изготовиться к бою. Под их прикрытием Бирюк первый пробился к тому месту, где стоял китаец. Князь Андрей хорошо описал его, ошибки быть не могло: синяя шапочка, синий халат до пят — это Ван Ючен!

Тут опомнились русские пленные. Спустив на землю огромный камень, приготовленный для порока, они бросились на стоящих поблизости чэригов, стараясь ухватить их сзади за шею и задушить. Все бились молча, со страшным ожесточением, и вскоре охрана Вана была мертва. Последним вонзил свою рогатину в грудь нукера, пытавшегося заслонить собой китайца, Бирюк.

— Убей и меня, — обратился к нему на ломаном русском языке Ван Ючен. — Я заслужил смерть.

— Мне нужна твоя жизнь, Жоан Цзы, — глухо проговорил староста. — Мне нужно, чтобы пороки не били в ворота.

— Откуда тебе известно мое второе имя, урус? Его здесь не знает никто.

— Аджар послал меня к тебе — князь Андрей. Он сказал, что ты нам поможешь.

— Аджар? Где он?

— Думаю, его уже нет в живых, наверное, он уже скончался от ран, нанесенных проклятыми таурменами!

— Хорошо! Раз ты подарил мне жизнь, — неожиданно громко сказал, почти прокричал всегда бесстрастный Ван, — то помоги мне остаток ее использовать, чтобы сотворить добро! — Большие глаза его, узкие концы которых подбирались к самым вискам, увлажнились и торжествующе блеснули, озаренные идущим из глубины его души внутренним светом.

— Как ты думаешь это сделать? — с недоумением спросил Бирюк.

— Раз ты с твоими товарищами смогли пробиться сюда, значит, вы способны совершить невозможное, — возбужденно проговорил Ван. — Разверните порок в другую сторону.

— Вот это дело! — выкрикнул понявший все староста.

— Нам надо уходить. Мы свое дело сделали, — попытался остановить его Силантий.

Но Бирюк и Миша с помощью четырех русских пленных уже навалились на опорную платформу порока и стали поворачивать ее, напрягая все силы. Тогда Силантий притащил валявшиеся поблизости обгоревшие бревна, чтобы использовать как рычаги и катки. Наконец им удалось повернуть порок так, что его ложка стала смотреть в противоположную сторону.

— Скорее, скорее, — торопил Ван, на лице которого, несмотря на холод, выступили капельки пота.

Повинуясь его команде, русские заложили в ложку приготовленный камень, оттянули ее и нажали спуск.

Камень со свистом прорезал воздух, глухо ударил о тонкие бревна и повалил целый пролет тына, возведенного погаными вокруг Торжка. Падение второго камня еще больше расширило пролом, открывая дорогу златотканым.

Между тем к пороку уже мчались чэриги. Тогда Ван распорядился уничтожить порок, указав на его самые уязвимые места. Пока Миша и Бирюк рубили жилы канатов, Силантий поджег платформу. Всё заволокли черные клубы дыма. Подскакавшие ордынцы обрушили на Силантия несколько сабельных ударов, так что он даже не успел вытащить меч. Охотник рухнул на землю, весь залитый кровью.

— Не трогать китайца! — закричал арбан-у-ноян.

Но было уже поздно. Ван Ючен, или Жоан Цзы, как звал его князь Андрей, лежал на снегу с разрубленной страшным сабельным ударом головой. Его неизменная синяя шапочка, рассеченная пополам, валялась рядом.

Миша, Бирюк и двое еще оставшихся в живых пленных яростно сражались, пробивая себе дорогу к пролому в тыне. Конница Субэдэя уже окружила это место. Бирюк и оба пленных погибли в неравном бою, Миша упал, тяжело раненный. Последнее, что он увидел, был приближающийся отряд златотканых поясов, устремившихся к проему, как стрела, выпущенная из гигантского лука…

…Но уже наскакивали со всех сторон на златотканых с криками «Хурай! Урда!» широколицые темнокожие всадники с поднятыми саблями. Единое тело златотканых ощетинилось со всех сторон копьями, из середины летела туча стрел. Поднятые щиты прикрывали от вражеских стрел их головы. Кони ржали, сталкивались, пятились назад, несмотря на понукания. Златотканое воинство втекло, сжавшись, в проем, а потом снова распрямилось, продолжая свой нелегкий путь по льду Тверцы к тому высокому холму, на котором возвышался белый шатер Субэдэя. Клин русских воинов хоть и уменьшался постепенно, но сохранял плотный строй и продолжал неотвратимо двигаться вперед.

…Когда златотканые пояса выступили из крепости и в стане врага начался переполох, Александра и ее дружина, находясь с другой стороны окольного города, только и ждали этого момента: Афанасий начал бросать пращой горшки с греческим огнем, они разбивались о тын, разбрызгивая огненную жидкость, но сырые колья никак не хотели загораться. Вот и последний горшок брошен. Прошло несколько томительных мгновений, прежде чем зеленое пламя побежало снизу вверх то в одном, то в другом месте. Ветер раздувал его, и вот уже частокол ярко запылал, дымя и потрескивая. Таурмены не заметили этого — их взгляды были обращены к невиданному белому дракону, которым их пугали с детства, а за найденное его изображение могли отрубить голову, выползавшему из крепости под низкие, урчащие звуки, то напоминавшие рокот приближающейся бури, то удары грома, то зловещий змеиный свист, а поднятые златоткаными над головами щиты казались сверкающей чешуей ужасного чудовища.