— Как же ты оказался теперь гонцом моего отца? — еще вкрадчивей спросил Менгу-хан.

— По воле великого хана я дошел с войсками до самого Итиля[123], а потом вернулся с донесением в Каракорум.

— С каким еще донесением? — встрепенулся Гуюк-хан.

Аджар молчал.

— Ты что, плохо слышишь, грязный пес? — разъярился хан.

Аджар продолжал надменно молчать.

— Прости несдержанного брата, храбрый баатур, — вновь вмешался в разговор Менгу-хан. — Но не скажешь ли ты, почему отец послал именно тебя, простого джаун-у-нояна, с таким важным заданием?

— По званию я минган-у-ноян, а вступил в твой тумен джаун-у-нояном по приказанию великого хана.

Менгу-хан и Гуюк-хан понимающе переглянулись.

— Мы тут болтаем об этом ничтожном нояне, — заговорил, горячась, Шейбани, — а время идет. Да, брат, ты над нами главный, и мы должны выполнять твои приказы, но помни — мы все чингизиды, в нас течет кровь Повелителя вселенной, и мы требуем, чтобы ты шел на Новгород немедля! Ты понял? Не медля ни минуты!

Бату помрачнел, приподнялся и щелкнул пальцами. Молодой ноян, стоявший рядом с Шейбани, коснулся головы кобры, и металлический пояс вдруг со свистом раскрылся, превратившись в острый булатный клинок. Шейбани вздрогнул и замолчал. Бату вынул из кармана китайский платок из тончайшего голубого газа, вытер им вспотевший лоб, а затем подкинул платок над булатной саблей. Платок медленно опустился на лезвие и распался пополам. Все смолкло. В наступившей тишине спокойно и властно прозвучал голос Бату:

— Еще одно слово, мои любимые братья, и в вас совсем не останется крови Повелителя вселенной, да и никакой другой. Но недаром меня прозвали Саин хан. Пока я прощаю вам ваше неповиновение, — сказал он, сделав легкое ударение на слове «пока». — Я даже не требую от гонца, чтобы он рассказал великому хану Угэдэю, как вы помогаете мне выполнять его волю…

Тут Менгу встал во весь свой богатырский рост, одернул чапан священного белого цвета и произнес:

— Внимание и повиновение!

За ним вскочил Гуюк-хан, предпочитавший черный цвет, угодный подземным богам, и тоже глухо сказал:

— Внимание и повиновение!

Потом один за другим встали все чингизиды, громко клянясь служить Бату верой и правдой. Однако поднятый ими шум так и не смог разбудить старого полководца. Бату тронул Субэдэя за плечо:

— А ты, любезный баатур, ты, кажется, уснул?

Субэдэй открыл свой единственный глаз и хрипло ответил:

— Ты молод, Саин хан, а я стар, у меня нет ни сил, ни желания тратить время впустую — обсуждать мудрое решение великого хана и нарушать тем самым непреложный закон беспрекословного повиновения, записанный еще в «Великой Ясе» самим эзэн ханом, твоим дедом, даже в этом краю снега и льда. Не так-то просто пройти эти сто верст по рыхлому снегу, когда засады будут поджидать нас на каждом шагу. Чтобы взять Новгород, нужно время. Много времени. Начнется весна, распутица. Мы окажемся отрезанными. Надо другое — обложить Новгород огромной данью.

— Почему ты думаешь, мудрейший, что новгородцы согласятся платить эту дань? — с любопытством спросил Бату.

Субэдэй усмехнулся:

— Наши лазутчики доносят — в Новгороде много ремесленников и купцов. Они торгуют с половиной вселенной. Им не война нужна, а мир. За этот мир они готовы будут уплатить хорошую цену.

— Да, — решительно подытожил Бату, — мы заставим их платить эту дань не один раз… — Тут какая-то новая мысль захватила его, и он глубоко задумался.

Наконец он сказал:

— Дорога на Дон свободна. Копыта наших коней не останавливаясь пройдут над землями урусов, как морская вода над песком. Отдохнем на Дону, а потом прямо на запад. Нас ждут богатства Киева, короля венгров, Польши, Чехии, Германии и многих других богатых стран. Так утверждают наши китайские советники и другие… Мы выйдем, наконец, к морю, как завещал нам Повелитель вселенной.

Сложив руки на груди, все бывшие в юрте закивали головами.

— Давно бы так, — проворчал Субэдэй и, ни на кого больше не глядя, в сопровождении своих «бешеных» вышел из юрты.

— Ты нуждаешься в отдыхе, не так ли? — милостиво спросил посла Бату.

— Служу великому хану! — выкрикнул Аджар.

— Ты верный слуга. Иди и выполняй священную волю своего хозяина, да продлится его царство вечно.

Аджар низко поклонился Бату, затем отвесил поклоны и на три стороны юрты, после чего попятился к выходу.

После ухода Аджара Бату знаком руки отпустил всех членов военного совета, в который входили и чингизиды, всех китайских советников, и юрта опустела. Только бесшумно сновали рабы-китайцы, приводя в порядок подушки, лавки, столы, унося остатки еды и посуды, да продолжали стоять на своих местах безразличные ко всему тургауты.

Когда Аджар вышел из юрты Саин хана, он невольно вздохнул с облегчением. Очистительные костры у входа догорали. Стараясь не спешить, Аджар направился к шатру начальника стражи, где оставались его конь и оружие. Жеребца расседлали, накрыли теплой попоной, дали немного овса и воды. Аджар не очень торопился с отъездом — он хотел убедиться в том, что «приказ великого хана» будет исполнен. Отдав чэригу турсуки, чтобы тот наполнил их водой и провизией, сам стал седлать коня, внимательно оглядываясь по сторонам. Чувствовалось, что лагерь ожил. Отовсюду доносились крики ноянов и нукеров, топот выводимых коней, грохот повозок. Приказ об отступлении вступил в силу. Из палатки начальника стражи начали выходить люди. Первым появился Субэдэй в сопровождении «бешеных». Проходя мимо Аджара, Субэдэй взглянул на него, потом что-то сказал одному из своих телохранителей. Тот отделился от группы и вернулся назад. Субэдэй последовал дальше к своей юрте. Молодой ноян, у которого только начали пробиваться усики, положил руку на рукоять своей сабли, ножны которой были украшены рубинами, нагло посмотрел на Аджара и сказал:

— Мой господин, баатур Субэдэй, приказал тебе немедля явиться в его юрту.

— Никто не имеет права приказывать гонцу великого хана, но из уважения к твоему господину я выполню его просьбу.

Ноян, сделав приглашающий жест, повернулся и пошел. Аджар последовал за ним.

Большая белая юрта Субэдэя стояла на самом краю лагеря, почти сливаясь с бескрайними снежными холмами, освещенными косыми лучами заходящего солнца, бросающими глубокие тени. Над отверстием тоно в центре купола юрты крутился серый дымок. Ноян отодвинул шкуру снежного барса, прикрывавшую вход, отступил на шаг, пропуская Аджара, а сам остался снаружи. Напротив входа, склонив седую голову, стоял Субэдэй. На обе вытянутые руки его был наброшен синий платок-ходаг. В ладонях — чаша из березового корня, оправленная чеканным серебром, полная кумыса.

Так встречают самого дорогого гостя. Аджар низко поклонился, потом, вытянув вперед правую руку и поддерживая ее локоть левой — знак дружбы и чистоты намерений, принял чашу и осушил до дна. Крепкий четырехдневный кумыс густым хмелем ударил в голову. Аджар снял полушубок, аккуратно свернул его и положил напротив входа, в той части юрты, деревянная решетка которой была окрашена в синий цвет. Здесь Субэдэй усадил его, как и подобает самым почетным гостям, на низкую широкую лавку, покрытую тигровой шкурой. Просторная юрта полководца, в отличие от юрты Бату, была почти пуста, пахло псиной: в центре, где пылал большой очаг, освещая и обогревая одновременно, сидели два огромных рыжих пса с обрезанными ушами, насторожившись, рыча и скаля зубы. Повинуясь знаку хозяина, они легли, прикрыли мерцавшие зеленоватые глаза и опустили головы на вытянутые лапы. В западной, белой, части юрты находилась постель Субэдэя: на невысокий сундук были сложены шерстяные одеяла и шкуры, в изголовье — седло и небольшая подушка. Каждый из двенадцати решетчатых отсеков-ханов имел свой цвет. У северо-западного, фиолетового, — хана собаки — лежало оружие: несколько сабель, копья, луки, колчаны, полные стрел; в северо-восточном, зеленом, сидел за низким лакированным столиком старый сморщенный китаец — писец-бичэги, в зеленом же, расшитом драконами халате. На столе перед ним стояла баночка с тушью, кисточки для письма и стопка рисовой бумаги.