Бэлгутэй, который только что поспешно развязал кожаные ремни и вытряхнул из мешка голову к ногам Бату, обрадованный тем, что собравшаяся над ним было гроза проходит мимо, выдохнул с ужасом:

— Чинкой!

Батый был потрясен. Суеверный ужас охватил его.

— Вот какой подарок привез ты мне от моего верного Бурундая, — мягко, даже как-то вкрадчиво сказал он наконец. — Хорошо, только вот мой меч раскалился от жажды мщения и жжет мне руку. Позволь охладить его кровью труса и предателя. — И, выхватив из ножен длинный китайский меч, лежавший около трона, он одним ударом заколол Бэлгутэя.

Александра за последние две недели видела больше людской крови, чем за всю предшествующую жизнь, да и больше, пожалуй, чем любая другая новгородка. Однако то была кровь, пролитая в боях. Когда же она невольно бросила взгляд на скрюченную на ковре, залитую брызнувшей кровью фигуру врага, она почему-то не испытала радости, к ней подступила тошнота, в глазах потемнело, и она безжизненно повисла на руках чародеицы. Не дожидаясь разрешения, та приподняла ее и, нашептывая ласковые слова своим певучим голосом, понесла боярышню за ширмы — на женскую, восточную половину юрты и опустила ее на подушку. Александра погрузилась в полудрему-полузабытье под увещевания чародеицы, которая опять вложила ей в рот несколько крошечных белых шариков. Неожиданно боярышня открыла глаза и попыталась встать — из-за ширм отчетливо доносился мужской голос, говоривший по-русски с неприятным присвистом. Голос переводчика вторил ему, коверкая русские слова.

Бату с непроницаемым лицом сидел на троне. Труп и отрубленную голову Чинкоя уже убрали. Перед ханом, брошенный ниц тургаутами, лежал боярский сын Федор Ярунович. Молодой красавец ноян с блудливыми глазами успел сорвать с него кожух и толкнуть на то самое место, где недавно был заколот Бэлгутэй. Бату приказал ему встать, Федор с ужасом обнаружил, что его руки и полы пестрядинной свиты испачканы кровью. Бату заметил этот испуг и спросил презрительно:

— Кто ты и кто прислал тебя?

— Я новгородец, гонец князя Переяславского, Киевского и Новгородского Ярослава, сына Всеволода Большое Гнездо, — как всегда подобострастно ответил Федор.

— Это не брат ли разбитого нами наголову и павшего в бою великого князя Юрия?

— Родной брат, — со вздохом подтвердил посол.

— Так, — презрительно скривился Бату, — мои войска по дороге сюда разгромили какой-то Переяславль-Залесский. Не тот ли это город, где княжил твой господин?

— Да, да, — с готовностью подтвердил боярский сын. — Это его отчина, его родовое княжество.

— Ну что же, такая же судьба ждет и Новгород, если твой князь не покорится мне, — сурово сказал Бату. — А ты будешь убит, как лазутчик, да и твой господин последует за своим братом.

На глазах Федора выступили слезы, и он с трудом, дрожащим голосом произнес:

— Нет такой силы, которая могла бы противостоять тебе, о великий хан. — И он упал на колени. — Я не лазутчик, готов служить тебе, и мой князь покорится тебе, а вот покорится ли Новгород, не знаю…

— Я не великий хан, — остановил его Бату и продолжал назидательно: — Великий хан, мой дядя Угэдэй, далеко отсюда, в столице вселенной Каракоруме, а я лишь верный подданный. Меня все называют Саин хан, что значит «Добрый хан». И в этом ты еще успеешь убедиться, когда тебе отрубят голову, если ты не объяснишь, как может не покориться Новгород, если покорится его хан, его повелитель?

— Новгород сам себе господин, — чуть ли не простонал Федор. — Князь и его дружина даже не могут жить в городе или купить в нем дома и землю, как и в волостях. Они живут в отдалении от Новгорода, когда новгородцы приглашают их к себе в военачальники и судьи, а когда захотят — могут сместить и выгнать. Как вече решит. Вот и сейчас князь Ярослав заперся в своих хоромах на Городище, поодаль от Новгорода, а посадник с тысяцким сами решают, что делать.

— О Тенгри — вечное божество, синее небо! О Этуген — богиня земли! — вскрикнул Бату. — Араты[119] выбирают и смещают ханов, повелевают ими! Ничего подобного я никогда не видывал и не слыхивал.

— Да, Добрый хан, но на вече верховодят роды боярские.

Бату с интересом продолжал допрос:

— Выходит, князь Ярослав уже не имеет власти в Новгороде?

— Кто знает, может, и имеет, — вздохнул Федор. — Новгородцы не раз испытали его крепкую руку. Могут и призвать вести их против тебя. Ведь все города новгородской земли уже ополчились: и Псков, и Руса, и Ладога, несть им числа… Если ты пощадишь меня, Добрый хан, я готов служить тебе и буду обо всем доносить. — И он ударил лбом о ковер, отчего у него уже и на лице появилось кровавое пятно.

— Скажи сначала, зачем хан Ярослав прислал тебя ко мне?

Федор собрался с духом, встал с колен, исподлобья внимательно посмотрел на иноплеменника, прикинул, как еще лучше угодить, и ответил, пытаясь сохранить достоинство:

— Князь Ярослав предлагает тебе вступить с ним в переговоры. Ведь не век длиться войне. Он может быть тебе союзником, если ты отныне сделаешь его великим князем, отдашь ему стол его брата великого князя Юрия во Владимире и не пойдешь на Новгород.

— И это все? — фыркнул Бату. — Его отчину Переяславль-Залесский я разгромил, в Новгороде он уже не князь, у него ничего не осталось. Очень мне нужен такой союзник!

Федор стоял ни жив ни мертв, свесив голову.

Хан сурово продолжал:

— А тебе сейчас дадут четырнадцать палок и выбросят из моей юрты. Считай, что ты еще дешево отделался.

Федор побледнел, дыхание стало вырываться из груди со свистом, потом он вдруг выпрямился, чувствуя, что ему уже нечего терять, и сказал внушительно:

— Князь Ярослав велел преподнести тебе для почина вот этот дар. — И боярский сын развязал тщательно примотанную к животу и спрятанную под рубахой калиту со свисавшей княжеской печатью.

Бату кивнул нояну, и тот отсек кинжалом княжескую печать, а потом высыпал из объемистой калиты прямо на трон около Саин хана нити жемчуга и янтаря, красные, голубые и зеленые самоцветы: рубины, сапфиры, изумруды, искусной работы золотые и серебряные браслеты, колты и перстни. Лицо Саин хана оставалось непроницаемым, а Федор уставился на золотое и серебряное узорочье, на камни-самоцветы с великой завистью. Хан махнул рукой, и весь блеск, все переливы красок исчезли опять в темном чреве калиты, как не бывало…

— С этого надо было начинать, — скривил губы Бату, но глаза его невольно блеснули. — Это все, с чем ты пожаловал?

— Нет, не все, — сказал вновь осмелевший Федор, — князь передает, что исполчается Новгород силою великою, чтобы защитить свои древние вольности, отовсюду поднимаются рати могучие, неисчислимые, перед общей опасностью забудут новгородцы все свои распри и голки, привлекут к себе все сердца. Он советует, пока не поздно, повернуть твои войска вспять…

Щелки глаз Бату совсем скрылись за припухшими веками.

— Помоги Ярославу стать великим князем, и он не останется в долгу…

— Да, конечно, — процедил сквозь зубы Бату, разглядывая печать Ярослава. — Об этом я позабочусь. Отведи его к Субэдэю, — кивнул он нояну со змеиным поясом, — пусть расскажет, где расположены тверди и засеки на пути к Новгороду.

Федор вышел из юрты, мелко крестясь, пятясь задом и низко кланяясь. Ноян последовал за ним.

Когда они ушли, Бату открыл калиту с дарами Ярослава и стал внимательно разглядывать каждую вещь, наконец выбрал золотой браслет, недавно украшавший запястье Федосьи, и отложил его в сторону, потом повелел, чтобы шаманка привела пленную уруску.

Услышав голос предателя, показавшийся ей чем-то знакомым, Александра впала в тяжелое забытье, так что чародеица долго не могла привести ее в чувство, — такое волнение могло и убить раненую… Услышав повеление хана, чародеица с трудом приподняла Александру Степановну и опять повела к трону. Однако боярышня мягким движением отстранила ее и пошла сама медленно, но твердо.