«Вот как! Ведь перед лицом гибели, когда все выходит наружу, эти люди проявляют свои самые главные свойства и качества, и они суть добро. Значит, прав был великий достопочтенный Мэнцзы[109], утверждавший, что от природы человек добр, что стремление всякого человека к добру подобно стремлению воды течь вниз! А все, что делает злого человек, он делает вопреки своей природе, своему назначению. Великий учитель, дай мне возможность хотя бы немного искупить вину мою перед людьми, дай мне возможность сотворить добро, а если нет, то пошли мне скорее смерть. Я не хочу быть больше орудием зла». Так думал Ван Ючен, так металась его душа в поисках выхода, но бесстрастным оставалось его лицо, а руки сами делали привычные жесты, служившие командой для пленных урусов и их охраны у порока. Вдруг ложка порока, не дойдя до длины оттяжки, вяло и слабо ударила в поперечное бревно, и камень не полетел, а лишь скатился вниз у самых ног Вана. Тот поднял глаза и увидел прямо перед собой трех урусских воинов с окровавленными мечами в руках.

Дверь в хоромы новоторжского посадника широко распахнулась, и в горницу шагнул Михаил Моисеевич. Прославленный новоторжский гость, облаченный в доспех, поверх которого была надета белая рубаха, перепоясанный сверкающим златотканым поясом, на голове — железный шлем со свисающей на плечи сетью кольчуги, прикрывающей шею, налетел на посадника с тем же вопросом:

— Ну что? Пришел срок? Посад уже сровняли с землей, монастырь пал. Чего еще ждать?

Иван Дмитриевич, с трудом преодолевая неимоверную усталость, посмотрел тяжелым взглядом и отрицательно покачал головой.

— Когда же настанет время?! — сдерживая бешенство и краснея от ярости всеми веснушками, вскричал Михаил Моисеевич.

— Придет срок, жди! Сам еще не ведаю когда, но придет, — ответил посадник тихо, но внушительно.

Михаил Моисеевич покачал головой, как норовистый конь, не желающий надевать узду.

— Не поймешь тебя, Иван, — сказал он, вперя в посадника голубые с рыжими крапинками глаза и глядя на него в упор. — Так будет от Новгорода помочь или нет? Ведь люди в обеих градах, и верхнем и окольном, уже совсем изнемогли. Ты же сам из новгородцев, так что же, они и тебя и нас покинули, оставили без подмоги?

Иван Дмитриевич набычился и ответил столь же решительно, не отводя глаз:

— Не нам должен оказать помочь Новгород, а мы должны ему помочь. Понятно?

— Как это?..

— Да так. Нас уже никто не спасет. Поганых под Торжком несть числа, да еще идет сюда войско Батыя. Но чем доле мы продержимся, тем более дадим Новгороду времени, чтобы собрать силы, подготовиться ко встрече с грозным ворогом. Покажем же, как бьемся мы, люди новгородской земли. Сие поубавит у таурмен охоты идти на него. Чем доле продержимся, тем меньше у них останется такой охоты.

Михаил Моисеевич вдруг как-то весь осунулся, подобрался и хрипло спросил:

— Каковы будут на сей день твои приказы?

Посадник не успел ответить, как в горницу ввалились сразу несколько баб, ведя пойманного ими лазутчика в окровавленной и изодранной одежде. Тот не сопротивлялся, но, увидев посадника, сразу же вырвал руки, снял с шеи оберег и протянул его Ивану Дмитриевичу.

Повертев оберег в руках и близоруко щурясь, тот сказал удивленно:

— Оберег как оберег, что в нем особого?

— Ты открой его, боярин, — сказал пленный, вытирая кровь с разбитой губы тыльной стороной ладони.

Посадник подошел к свету, падавшему через узкое оконце, открыл оберег, достал тоненький свиток бересты и стал разворачивать, но никакой надписи не было. Он хотел уже бросить пустую бересту, когда заметил наконец в самом ее конце слова. «Поклон Ивану от Алексы. Доверяй сему», — прочел он, медленно шевеля губами.

Пока посадник читал, Митрофана опять схватили и заломили руки назад.

— Где вы его поймали? — спросил Иван Дмитриевич.

— Из колодца, что недалеко от Тайнинской башни, появился, тут мы его и схватили, а он говорит — ведите к посаднику, — загалдели бабы.

— Выходит, ты новгородец, а наш потайный ход знаешь… Как же тебе удалось через войско поганых пробраться? — оборотился Иван Дмитриевич к лазутчику.

— Закопал лыжи и белый балахон в снег, а сам пристал к пленным, которых выводили рубить сосну для тарана.

— А сам-то ты кто будешь?

— Я холоп обельный посадника новгородского Степана Твердиславича Михалкова, а прибыл под стены Торжка с его дочерью боярышней Александрой и ее воями. Ты небось узнал на бересте ее руку. Она меня сюда и послала с поручением.

— Говори, что за поручение!

— Только тебе одному.

Иван Дмитриевич махнул рукой, и бабы, с большим неудовольствием отпустив «лазутчика», направились к дверям, бормоча ругательства, и довольно крепкие.

Митрофан покосился на Михаила Моисеевича, но посадник успокоил его:

— При нем можно. Говори!

И Митрофан передал просьбу боярышни, чтобы новоторжцы устроили вылазку, и обязательно с полуденной стороны, рассказал, что вылазку надо начинать, когда перестанет бить главный порок в ворота нижнего города, который должны заставить замолчать люди из ее отряда. Тогда новгородцы подожгут греческим огнем тын, возведенный погаными вокруг города. В прожог уйдут, сколько смогут, пленные и жители Торжка.

— Вот видишь, — победно взглянул посадник на Михаила Моисеевича, — а ты говорил, что нет помочи от Новгорода.

— Сколько же вас там? — спросил с затаенной надеждой Михаил Моисеевич.

— Со мной осталось тринадцать. Был еще князь Андрей, но он ранен или убит, — понуро ответил Митрофан. — Но вы не подумайте, — встрепенулся он, — с нами рыцарь Иоганн и староста Бирюк да его храбрые молодцы-охотники. Боярышня сказала, надо торопиться, пока войско самого Батыя не подоспело на помощь Субэдэю.

— Вот и пришло время для твоих златотканых, — заключил со вздохом посадник. — Иди, Михайло Моисеевич, готовь их к бою. Выйдите в поле по моему сигналу через тайный проход. Пусть бьют в бубны и варганы! Чтобы все было готово в одночасье! И ждите меня у собора.

Когда Михаил Моисеевич вышел, Иван Дмитриевич поманил холопа и усадил его рядом с собой на лавку:

— А ведь я тебя узнал, тебя Митрофаном кличут, верно?

— Верно…

— А теперь слушай внимательно. — И посадник слегка понизил голос, хотя в просторных хоромах никого не было. — Еще семьдесят пять лет тому, при новгородском архиепископе Иоанне, сорок мужей новгородских ходили в святую землю поклониться гробу Господню; получили в Иерусалиме от патриарха благословение и святые дары. Когда они в Новгород вернулись, то передали свои дары Святой Софии, да не всё: часть отвезли в Русу, а часть новоторжцам, в Борисоглебский храм. Там до сей поры хранилась чудная серебряная чаша. Она одна всех остальных сокровищ монастырских стоит, да и не только монастырских. — При этих словах посадник еще больше понизил голос, слова его, казалось, с трудом пробивались сквозь опаленную седую бороду и нависшие над полными губами сивые усы. — Еще перед тем как поганые осадили наш город, игумен Борисоглебского монастыря отец Ферапонт, мир праху его, — и Иван Дмитриевич широко перекрестился, — принес мне чашу сию и велел хранить как зеницу ока. Только ты можешь спасти ее. Тебе ведом тайный путь, по которому ты пришел, по нему и уйдешь! Отдашь кубок чудотворный боярышне Александре в собственные руки, а уж она найдет, где его спрятать.

— А как убьют меня или поймают?

— Не поймают. Как только мы вылазку начнем, так ты сразу беги и пробирайся к своим. Какой хочешь ценой, а чашу сохрани!

После этих слов посадник встал и позвал неожиданно мощным басом:

— Авдотья Саввишна!

Дверь почти тут же приоткрылась, и в хоромы вошла, неслышно и легко ступая, жена посадника, совсем еще молодая женщина со смуглым миловидным лицом и яркими губами сердечком, как всегда чистенькая, словно сразу после баньки. Она отвесила низкий поясной поклон хозяину и гостю и тихо спросила: